немедленно пробовать.
— Готовить долго? — осторожно интересовалась я, в принципе, уже привыкшая ко всему — Вообще не надо! — великодушничал Егор. — Просто груши в меду.
Представляешь! Я вдруг представил, как это вкусно. Давай быстрей мой груши.
Мед я тоже купил.
— Милый, — пыталась я остудить его пыл. — это лакомство известно было еще при царе — деспоте Иване Васильевиче. Где-то точно описано, то ли в '
Князе Серебряном', то ли в какой-то сказке. Я читала.
— Глупости! — Безапелляционно, как всегда, заявлял Егор, — Я же про это не читал, я точно помню. Значит, сейчас это придумал я! И нечего преумалять мои таланты. Мой, лучше, груши!
— Однажды, ты напишешь « Войну и мир», потому что Толстого ты тоже не читал из-за нравственного с ним несогласия — А что? И это будет моя « Война и мир»! И никто не убедит меня в обратном.
Так мы и жили целых семь с половиной лет.
Разумеется, безумства случались не так уж часто и большее время мы проводили вполне достойно, как и подобает несколько экзальтированной, но бесспорно, принадлежащей к' светскому обществу' паре, единственным изъяном которой было отсутствие детей. Но это была отдельная, запретная для всех, закрытая для обсуждения даже с самыми близкими и закадычными… и т. д. Это было только наше с ним, и все в конце концов с этим смирились.
Теперь, когда Егора нет на этой земле, наверное, я могу произнести вслух, что детей не могло быть у него, а брать чужих он категорически не желал. Я, глупая, надеялась, что со временем, когда он станет старше, сумею уговорить его. Однако, времени-то этого у меня, как раз и не было.
Это странно, но до той поры, когда задушевная подруга с внутренней дрожью в голосе не произнесла ту самую классическую и банальную одновременно фразу, про «другую женщину», я была уверена, что мы с Егором будем жить долго, возможно, не всегда счастливо, но умрем, а вернее погибнем в автомобильной катастрофе, в один день. Как в сказке.
Это была странная, совершенно беспочвенная и немотивированная, но, тем не менее, очень прочно сидящая в моем сознании уверенность. И, в конце концов, я решила, что, видимо, так все и произойдет.
В принципе, это был не самый плохой исход.
Однако судьба готовила мне финал, куда более страшный, обидный, унизительный и несправедливый.
Говорить со мной по возвращении Егор не захотел.
Я все-таки позвонила ему, чтобы услышать в трубке то же, что прочитала на бумаге.
И те же чертики дразнились и корчили мне отвратительные рожи в напряженных длинных паузах, так же, как между строк проклятого письма.
— Зачем? — спросил он меня, когда я попросила о встрече и разговоре.
Большего, чем я написал, я не скажу. — Мы помолчали — Но неужели ты можешь, после всего, что было… — я не сумела закончить фразу, заплакав, унизительно и обидно — Как видишь, смог — поставил он точку, предваряя продолжение моего вопроса. И снова замолчал. Сквозь разделяющее нас расстояние я чувствовала, что более всего на свете ему хочется сейчас повесть трубку — Прости меня — выдавил он из себя наконец, но отчетливо различимая мною досадливая интонация, лучше всяких слов сказала, что он вовсе не считает себя виноватым. Я молчала, слезы мешали мне говорить и думать, а рыдать в трубку — было слишком уж унизительным. — Прощай. — Он наконец-то решил оборвать этот ни к чему не ведущий, тяжелый разговор. — Не звони мне, пожалуйста. — И он положил трубку.
Я тупо послушала некоторое время короткие гудки отбоя, бьющие прямо в ухо и почти физически ощутимые, поплакала еще немного и вдруг поняла, что последнюю фразу сказал не Егор. То есть у меня не было не малейшего повода сомневаться в том, что все время этого мучительного и постыдного для меня разговора, от начала и до конца моим собеседником был именно он.
Но последняя фраза просто не могла быть произнесена Егором. Потому что он, по крайней мере, тот Егор, с которым я прожила семь с половиной лет, должен, нет, обязан был быть абсолютно уверен, что я не стану ему звонить после всего, что было им написано и сказано.
Это было на сто процентов так и не иначе.
Так кто же беседовал со мной?
Подруга, сохранившаяся с прошлых времен, та самая, с внутренней дрожью в голосе, единственная, оказалась рядом со мной в эти дни, ибо Егор каким-то удивительным образом умудрился оторвать меня от моего прошлого, включая прошлые интересы, работу, квартиру и главное — многочисленных некогда настоящих, преданных друзей и просто приятелей.
Да и не оторвать вовсе, а вырвать с корнем, причем так виртуозно, что я до поры этого просто не замечала.
Впрочем, сейчас я несколько лукавлю, и мне стыдно.
Конечно, я начала замечать этот постепенно засасывающий меня вакуум, задолго до наступления страшной поры одиночества.
Люди, и в их числе очень дорогие мне, пропадали из моей жизни, разумеется, не друг, не по мановению волшебной палочки коварного кудесника — Егора. Нет. Поначалу они даже с радостью, замешанной правда на изрядной доле любопытства ( как там живут эти представители новой популяции соотечественников за высокими заборами их домов, которые действительно — крепости? ) и скептицизма (анекдоты про 'спиленных гимнастов ' уже вовсю гуляли по Москве) приезжали к нам едва ли не каждый уик-энд на шашлыки, на фондю, на молодого кабанчика, заваленного Егором на охоте, просто поразмяться на зеленой молодой траве.
Но трава при ближайшем рассмотрении оказалась английским газоном.
Разминаться на нем босыми ножками почему-то было не очень удобно.
А шашлыки наши! Они были великолепны — кто же станет спорить, но их подносили на тарелках мейсоновского фарфора официанты в белых перчатках.
А ребята мои по привычке, на дачу ехали в джинсах и везли купленное по дороге грузинское вино « Хванчкара», и гитары везли они с собой, потому что раньше любили мы петь под «Хванчкару». Но теперь петь было неловко: Егор непременно приглашал на выходные кого — ни — будь из песенных звезд, и те честно отрабатывали оговоренный заранее и щедро оплаченный репертуар.
Словом, ездить к нам стали все реже, хотя каждый раз рассаживая гостей по машинам, Егор, сияя своей голивудской улыбкой хлопал мужчин по плечам и называл «стариками», а женщин нежно целовал, ласково заглядывая в глаза — он умел быть милым, как… принц Уэльский во время посещения сельского съезда каких-нибудь заслуженных британских фермеров.
И ребята уезжали со смешанным чувством собственной неполноценности и неизбежной зависти, которую большинство из них в светлые души свои пускать категорически не желало.
Потому, — рассуждало большинство из них, — не проще ли оставить Кесарю — Кесарево, и, не объявляя войны дворцам ( ибо большевиков среди моих друзей не было ) просто держаться от них подальше. Себе дороже и спокойнее.
Я пыталась говорить об этом Егору.
— Ерунда! — ответил обладатель, улыбаясь одной из самых плюшевых своих улыбок. — Вернее: абсолютная истина. Они отдаляются от нас и твои, и мои близкие люди, без которых, казалось, невозможно и дня прожить. Посыл верный.
Но вывод, как всегда, ошибочен. Никого не обижаем мы своим образом жизни.
Образом жизни вообще обидеть можно только дурака и лентяя, а твои ребята не из таких, я же вижу. Просто, они понимают, что не нужны нам. И знаешь почему? Потому, что мы — са — мо — дос — та — точ — ны! Понятно тебе, чукча?
— Он близко смотрел мне в глаза, словно проникая внутрь меня взглядом, его мысли растворялись во мне, сплетаясь с моими — и найдется ли кто мудрый, кто скажет мне, как и, главное — кому?! в этом случае следовало возражать.
Я соглашалась.
И с каждым днем вакуум затягивал меня в свои звенящие пустоты все более и более глубоко и безвозвратно. Однако этого ощутить в ту пору было невозможно, ибо все пространство вокруг меня было
