заполнено одной единственной персоной. И ее, удивительным образом на все это пространство хватало.
Единственная подруга выжила в этом вакууме каким-то чудом. Теперь мне казалось, что Егор попросту не разглядел ее, когда освобождал для себя сферу обитания. Слишком уж она была тусклой, немногословной, малоподвижной и как-то незаметно — полезной. Она была из той категории женщин, которые всегда добровольно берутся резать салаты и мыть посуду. Разумеется, как и предписано женщинам этой категории, она была не замужем, страдала избыточным весом, с которым упрямо, но безуспешно боролась, и всегда располагала свободным временем, чтобы прийти на помощь.
Словом, каким-то чудом она уцелела в той среде, которую создал вокруг нас Егор, возможно совершенно искренне полагая, что и сам будет существовать в ней до конца своих дней. В этом случае, винить его было совершенно не в чем: для двоих среда была вполне пригодна и даже комфортна.
Но для одной она была не просто тяжела или невыносима — губительна! — в том готова принести я любую клятву.
Я бы и погибла, возможно, банально наглотавшись какой — ни — будь дряни. От более радикальных методов меня, как ни странно, удержало бы собственное самолюбие: предстать перед публикой, в рядах которой наверняка ( ну не дьявол же он во полти человеческой! ) окажется и Егор, раздавленной колесами допотопного паровоза или даже вполне современного вагона метрополитена, или явиться напоследок в виде бесформенного мешка с раздробленными костями, вследствие падения с высоты — нет, этого мое самолюбие, не позволило бы мне никогда. А вот мирно уснуть в собственной постели, вымыв и красиво уложив накануне волосы — это, пожалуй, я смогла бы исполнить вполне.
Верная подруга сделать этого мне не позволила.
Без лишних слов, она деловито, по-хозяйски поселилась в моей квартире, разбавляя мое одиночество своим почти незаметным присутствием.
Итак, я начинала новую жизнь, располагая проверенной временем и бедою подругой.
Старой, но довольно уютной и вполне приличной даже по меркам прошлой жизни, квартирой.
Еще более приличной, потому что прикатила она аккурат из прошлой жизни машиной и некоторой суммой денег, оставшихся с прошлых, телевизионных времен, которых, при условии здоровой жесткой экономии, могло хватить на пару-тройку месяцев. Это было как раз то время, которое я отводила себе на поиски достойной работы и, следовательно, обретения достойных заработков.
Подругу звали Марией, но все и всегда, по крайней мере, на моей памяти, называли ее, не иначе, как Муся, и это имя абсолютно соответствовало ее образу.
Машина называлась « Мазерати-кваттропорто», и тоже вполне соответствовала своему громкому имени. И с точки зрения капризного вздорного нрава, и с точки зрения финансовых затрат, которые она требовала на свое содержание. Но расстаться с ней, по крайней мере, в ту пору, у меня не было сил. В конце — концов, эта капризная гордячка — была последним звеном, связующим меня с прошлой жизнью, а значит, и — с Егором Не станет ее — и все: распадется связь времен, и мне самой, не говоря уже об окружающих, трудно, а может — и невозможно, будет поверить, что она была на самом деле, эта моя прошлая жизнь. Быть может, кто-то мудрый и рассудительный, заметит сейчас, что это было бы для меня самым лучшим исходом. Ведь нет воспоминаний — нет и боли! Возможно, и даже очень вероятно, что в отношении меня это было бы действительно так. Но, куда, в таком случае, досточтимый мой, мудрый и рассудительный господин, прикажете деть проклятую гордость и неистребимое бабское желание прихвастнуть: смотрите, помните, ведь были времена — я так жила? Почти, как мечталось в детстве в темноте кинозалов или над страницами светских романов. Пусть недолго, пусть всего семь с половиной лет, но это было.
Нет!
Мучительны были воспоминания.
Но и забвения я не хотела. Это было видимо очень по-женски: страдать невыносимо, чувствуя, как железные тиски новых туфель впиваются в тонкую кожу стопы, но гордо шествовать дальше, умудряясь при этом переступать строго по линеечке, правильно, как на подиуме.
К тому же, имело место еще одно обстоятельство.
Стыдно было мне терять моих преданных ребят с их потертыми джинсами, гитарами и «Хванчакарой», купленной по дороге ( Егор свой винный погреб выращивал как редкие орхидеи в оранжерее, а поскольку в доме не было оранжереи, и, стало быть, орхидей тоже не было, то все его усердие и тщание доставалось редким изысканным бутылкам ).
Но еще более стыдно, мучительно и непереносимо было теперь возвращаться к ним, как побитая собачонка выброшенная прочь за высокий забор. И прожорливая моя, сияющая своим глянцевыми боками надменная, как настоящая итальянская аристократка « Мазерати», как ни странно некоторым образом помогала смягчить удар от этого сокрушительного падения. Получалось, что из-за этого проклятущего забора я не вылетала, подброшенная увесистым хозяйским пинком, а выехала плавно и вполне достойно, на глянцевой, всем на зависть, машине.
К слову, говоря, задача разжиться приличной работой, сильно осложнялась тем же самым обстоятельством.
Мне было стыдно обратиться к старым друзьям, которые наверняка что-нибудь, да сообразили в этом плане, не взирая ни на какие кризисы и пределы собственности.
Сомнений в этом у меня не было. И несколько пухлых, изрядно потертых, записных книжек приготовлены были в любимом моем уголке у телефона. Но каждый раз, пролистав испещренные именами и телефонами страницы, и даже наметив канву и тон предстоящей беседы, я откладывала первый звонок на потом: на ближайший вечер, на субботу, на воскресенье, или уж совсем точно — на утро понедельника, когда все уж совершенно точно будут на месте.
Так бежали дни.
Денег, однако, еще оставалось достаточно и справедливая Муся, неизменно вносила свой вклад в домашние расходы, закупая преимущественно продукты полезные и недорогие: творог, яблоки молоко.
Муся была медицинской сестрой, а вернее — недоучившимся врачом. Из института она ушла после третьего курса, потому, что некому было ухаживать за умирающей бабушкой. Этот поступок был абсолютно в Мусином стиле. Институт Муся так и не закончила, и потому работала хирургической сестрой, правда, в известной косметологической клинике, где постоянно ассистировала модному пластическому хирургу.
Клиника процветала, и Муся зарабатывала очень даже приличные деньги.
Это обстоятельство, давало ей основания, подсаживаться ко мне, в те самые мучительные минуты, когда я неимоверным усилием воли пыталась заставить себя поднять телефонную трубку и набрать первый из намеченных номеров, и ласково, но настойчиво вынимать трубку из моих рук.
Справедливости ради, надо сказать, что физически я этому действу почти не сопротивлялась.
Что же касается словесного возмущения, адресованного в первую очередь самой себе, то оно облекалось, который уже раз в одни и те же междометия и фразы — Нет! — решительно восклицала я, позволяя тем временем мягким Мусиным ладоням полностью завладеть трубкой и опустить ее на рычаг телефонного аппарата, — Это не может продолжаться вечно! Ты не можешь меня содержать. Я не могу проедать последние свои деньги. И, в конце концов, это ведь не только финансовый вопрос. Это вопрос моего возвращения! Понимаешь: возвращения к нормальной жизни. Я должна…
— Но ты же не хочешь — мягко возражала мне Муся. — Конечно, это следует сделать: и вернуться на работу, и восстановить все прошлые твои связи, и найти себе нового мужчину. Ну, что ты трясешь головой? И это тоже, возможно даже в первую очередь. Но только тогда, когда ты этого захочешь. Тогда рука сама потянется к трубке, и ты не заметишь, как проговоришь несколько часов кряду. Но только тогда. Понимаешь? Ты и так, преодолела жестокий кризис.
Ломать себя, насиловать психику — это сейчас испытание не для тебя, поверь.
Раны должны зарубцеваться.
— Ну, разумеется, — возражала я не очень уверенно. — А до той поры, я буду сидеть на твоей шее и беспардонно пользовать твою доброту.
— Не говори глупостей. Ты же прекрасно знаешь, что на моей шее ты не сидишь, своих денег у тебя еще вполне достаточно. Что же до доброты, то это еще неизвестно, кто из нас кому более сейчас обязан. Тебя тяготят одинокие вечера, не правда ли? Почему же ты думаешь, что они доставляют удовольствие мне? — Муся говорила тихим ровным голосом, который я про себя окрестила «шелковым». Именно «
