и мы вылезли из люка. Дул обжигающий ветер, точно кто-то отдернул невидимый занавес. Воздух был наполнен шуршанием шин мчащихся по бетону автомобилей. Приоткрыв дверцу автомашины, маскировавшей вход в каменоломню, я стал бросать собакам еду. Во время кормежки тоже нужно полаять, и, хотя это совсем не похоже на мой вой, в котором слышится властность вожака, заставляющая собак подчиниться, эффект примерно такой же. Продавцу насекомых и зазывале, дожидавшимся сзади, я подал знак, что опасность миновала. Пока стая собак повинуется мне, реальная власть над входом и выходом в моих руках.
— Когда вернетесь, посигнальте. Я выйду вас встретить.
— Если можно, постарайтесь обойтись без неприятных сюрпризов.
Помахав рукой, продавец насекомых и зазывала поспешно залезли в джип. Возможно, почувствовав, что происходит нечто необычное, собаки грызлись из-за еды особенно ожесточенно. Я провожал машину взглядом, пока красные огни не исчезли за опорами эстакады. Скоростная автострада, точно поля шляпы, закрывала обзор, и неба было не видно. Дождь, кажется, прекратился, но горизонт заволокли густые тучи. Лишь фонари справа, в рыбачьем порту, указывали, где находится море. Движение на автостраде не прекращалось ни на секунду. Как раз то время, когда по ней мчатся тяжелые грузовики, рассчитывающие первыми попасть утром на Кюсю. По морю на восток плыла баржа, груженная галькой.
Возвращаясь в ковчег, я представлял, что будет, если оба наших посланца не вернутся назад. Потянутся дни наедине с женщиной, жизнь в мире, подобном сладкому и ароматному банановому сиропу. Женщина шла рядом в красной юбке из искусственной кожи, на кончике хорошенького носика, уютно устроившегося между большими глазами и нежными губками, выступил пот. Я пожирал ее взглядом голодной гориллы. Я должен прямо сейчас, не дожидаясь, пока с нашими посланцами на переговорах что-то случится, сделать так, чтобы мы ощутили себя в банановом сиропе.
Достаточно взорвать динамит. Тогда все пути, связывающие корабль с внешним миром, будут перерезаны. И посланцы, сколько бы ни крутились вокруг горы, уже никогда не смогут проникнуть внутрь. Нет, то, что я сделаю, коснется не только этих двоих — в моих силах запереться от всего мира, перечеркнуть весь мир. Мне известно заклинание, позволяющее скрыться от людей. Все равно катастрофа неизбежна, я всего лишь немного ее ускорю. И начну мирную жизнь юпкетчера... (Потом, возможно, я стану раскаиваться так, что буду готов разрезать себя на тысячу кусков и спустить в унитаз.)
Женщина мыла чашки. Из-под короткой юбки выглядывали ноги, будто выдутые из расплавленного стекла. Мы были вдвоем, но я почему-то не решался приблизиться к ней.
— Можно и потом, да я и сам бы это сделал.
Женщина перестала мыть посуду и несколько секунд смотрела на меня безо всякого выражения.
— Потом? А что сейчас?
— Не понимаю.
— Что перед мытьем посуды?
— Я не в том смысле.
— Не в том? А в каком?
Закрыв кран, она стала медленно подниматься по лестнице, на пятой ступеньке сверху села. Опершись локтями о сведенные вместе колени, положила подбородок на ладони. Честно говоря, я так и не понял, дразнит она меня или, наоборот, призывает. Уже был случай, когда продавец насекомых, хлопнув женщину по заду, добился многого, и я подумал, что должен расценивать ее поведение как призыв, даже если на самом деле это не так, но никак не мог найти нужных слов. Неужели я упущу представившийся мне случай?
— Вам, по-моему, не нравится, что я себя так веду. — Голос у нее был бесцветный, монотонный.
— Что значит «так»?
— Повторяю за вами как попугай... — На ее лице появилась чуть заметная улыбка. — Противно?.. Правда, противно...
— Что противно? Скажи.
— Женщина всегда в проигрыше.
— Вовсе не обязательно. Разве ты, к примеру, не в выигрыше?
— Со стороны, наверное, кажется, что я никому не способна принести вред.
— Такого даже представить себе невозможно.
— Это-то и нужно для моего занятия. Втираюсь в доверие к людям и обвожу вокруг пальца.
— Помогаешь зазывале в его делишках... Но от тебя-то самой какой вред?
— Я два раза участвовала в брачных аферах.
— Но брачные аферисты, как правило, мужчины.
— Это совсем другое дело. Когда брачный аферист мужчина, он выдает себя либо за богатого врача, либо за сынка помещика, либо за директора фирмы, — в общем, в качестве приманки используется профессия или богатство. Но приманка женщины — сама женщина. И поэтому она всегда в проигрыше. Нет мужчины, который бы на вопрос о профессии ответил: «Я — мужчина», а женщину сплошь и рядом используют просто как женщину.
— У меня самого нет профессии, которой бы я мог похвастаться.
— Почему же? Раньше вы были пожарным, потом — фотографом, а теперь вот — капитан.
— Но я не настолько самоуверен, чтобы заняться брачными аферами, у меня не было бы никаких перспектив.
Женщина наконец рассмеялась:
— Хорошо, если тебя в полиции спрашивают о профессии и ты можешь, не мямля, ответить. Но женщине такого вопроса даже не задают. Женщина есть женщина, а дальнейшие подробности ни к чему.
— Действительно, дискриминация... Сделать морковный сок?
— Давайте лучше я сварю на ужин рис.
— Я сам. Мне сподручнее.
— До свадьбы все так говорят. Мужчин этого типа одурачить легче всего.
— Что-то я еще не почувствовал запаха приманки.
— Хочется приманочки?
Разговор принял рискованный характер. Отвесив семьсот граммов риса и всыпав в кастрюлю, я налил воды и стал тщательно промывать его руками. Сколько ни мою, вареный рис всегда пахнет у меня высевками. Может быть, потому, что старый.
— Неужели женщины всегда стремятся одурачить мужчину?
— Конечно, почти все женщины обманщицы.
— На меня еще никто не покушался... Но, может быть, стоит перечеркнуть прошлое и всё начать сначала.
— А хватит у вас уверенности в своих силах, чтобы начать всё сначала?
— Конечно хватит. С самого рождения я только и делаю, что перечеркиваю прошлое. Мою мать изнасиловал Тупой Кабан — так я был зачат.
Рассказывать этого не следовало. Но мне хотелось, чтобы она поняла: я не принадлежу к числу мужчин, кичащихся своими достоинствами. Я обыкновенный Крот и не гожусь для брачных афер, но зато и ничего плохого не замышляю. Однако, я капитан, в моих руках штурвал ковчега, направляющегося туда, где будет перечеркнуто прошлое и все начато сначала. Я могу сию же секунду поднять якорь. Что сказала бы женщина, узнав об этом? Назовет меня аферистом или выставит обтянутый юбкой зад, чтобы я шлепнул по нему?
— Помню, в детстве в нашем доме были раздвижные ставни, и в нише, куда они задвигались на день, свила гнездо птичка. Коричневая пичужка, похожая на маленькую ворону. Я не люблю птиц. По утрам кричат, клещи от них, а когда долго к ним приглядываешься, замечаешь, какие противные у них клюв и глаза. От этой птицы я просыпалась чуть свет и с досады стала на ночь оставлять в нише одну ставню. А чтобы птица не могла влететь, сделала совсем узкую щель. Потом забыла о гнезде и вспомнила, лишь когда лето уже кончилось, — из щели между ставней и нишей вдруг показалась головка высохшей мертвой птички. Через щель она получала от родителей пищу, но когда выросла, вылететь не смогла. Ужас, правда? Такова родительская любовь.
