был абсолютно уверен в том, что так и есть. Патриарх — по его мнению — был искушен, многоопытен, умен, но изрядно отставал в части современных политических технологий, потому — годился как исполнитель отдельных, пусть и тонких, манипуляций в сложной паутине политической интриги, целостный рисунок которой прямо сейчас, в эти минуты, складывался в голове Государственного секретаря России. Это, безусловно, было так. Впрочем, существовало еще и нечто, о чем Госсекретарь даже не догадывался, но хорошо знал и искусно вплетал в паутину его интриги Патриарх.
Итак, он знает толк в дайкири. И — много еще в чем. Но об этом — впереди. Сегодня дайкири было актуально, как никогда, потому что мы встречались в «El Floridita». Крошечный бар, затерянный в узких улочках колониального города. Впрочем, «затерянный» — здесь всего лишь метафора, безусловно. Авторская, и не слишком удачная применительно к «El Floridita». Крохотный бар — правда. Народная тропа, однако ж, не позволяет затеряться. Потому как памятники нерукотворные у каждого свои, по мере жизненных предпочтений. У него, Эрнеста Хемингуэя, — маленькие, тесные бары, рассеянные теперь по всему миру. Там всегда полумрак, и воздух пропитан кислым сигарным дымом, и темное дерево барных стоек не спасают уже никакие усердия пожилых барменов, сколько ни трут они полированную поверхность мокрыми тряпками.
Темные круги — отпечатки тысяч влажных стаканов — проступают на лоснящейся поверхности, отполированной тысячами локтей. И мелкие щербины, и глубокие царапины кое-где как следы от шрапнели на лафите старой пушки. На войне как на войне. В баре — как в баре. В парижском Ritz и где-то в Мадриде наверняка. Но более всего здесь — в Гаване. Не верьте, когда вам станут рассказывать про «бар Хемингуэя в Гаване», смело посылайте горе-знатоков к черту. Он жил в Гаване, он пил в Гаване, и, разумеется, он не мог ограничиться одним баром. Не тот город — старая Гавана. Не тому пороку — или искусству? — предавался старик, чтобы тупо напиваться в одном-единственном баре. Здесь были тонкости.
В «El Floridita», к примеру, — исключительно дайкири, двойной дайкири, если быть точным. Потом — «la Badeguita», и там уже совсем другая история. Потому что там был мохито. И снова — тонкости. Не тот нарядный гербарий в аквариуме узкого бокала, что подают теперь во всем мире, полагая, что подают мохито. В его мохито, кроме сахара, лайма, мяты, воды, дробленого льда и, разумеется, светлого рома (упаси вас боже от Gavana Club, ибо Gavana Club — узнаваемая игрушка для туристов, забава на экспорт, наподобие сигар Kohiba. Правильный мохито требует исключительно «Caney». На самом деле «Caney» — это всего лишь многократно воспетый Хемингуэем «Baсardi», но бренд «Baсardi» каким-то образом умыкнули американцы, и то, что пил Хэм на Кубе, называется теперь «Caney». Впрочем, это отнюдь не секрет мохито, а, скорее, — его залог)…так вот, помимо всего означенного, в его мохито всегда присутствовали несколько капель горькой настойки аngostura. Всего несколько капель. Но эти несколько капель решают все.
Потом, ближе к ночи, зыбкий лифт, ржаво поскрипывая, доставлял его на крышу, и там, на террасе открытого ресторана, окутанной горячим дыханием окрестных крыш, остывающих в короткой ночной прохладе, он завершал день, отдавая предпочтение Dry Martini… Впрочем, все это, безусловно, предмет для другой, отдельной истории. Эта — началась в «El Floridita», теплым январским полднем января 2007 года.
Яркое солнце в небесах и прохладный свежий ветер Атлантики дарили этой зимней Гаване редкую в здешних местах благодать солнечной свежей прохлады. Яркой и радостной. В «El Floridita», впрочем, обязательный полумрак. И — шумная, зыбкая, осязаемая теснота. У стойки — разумеется, старой, деревянной, темной, отполированной тысячами локтей, — о которых, собственно, выше — туристы под объективы фотокамер прилаживаются к бронзовому бородатому изваянию, которое предприимчивые хозяева ловко примостили в углу, утверждая, что именно там и было его постоянное место. И бронзовую книжицу зачем-то аккуратно выложили подле, на темной — видавшей всякое, кроме, пожалуй, книг — стойке.
Стоило бы, возможно, увековечить в бронзе хрупкий бокал маргариты. Но что сделано — то сделано, как известно. Бронзовый Хэм обосновался навек в углу у стойки, густо облепленной туристами. Напротив — прямо у входа крохотный оркестрик пожилых усталых мачо бесконечно лабает что-то свое, ритмичное и мелодичное одновременно. Внимание туристов разрывается между бронзовым Хэмом, пожилыми музыкантами, грузным седым барменом и обязательным здешним дайкири. Туристы спешат — фото с классиком, фото с барменом. Жизнерадостно дрыгнуться под ритмичные гитарные переборы, проглотить дайкири, едва не задохнуться, потому что в бокале на две трети — сплошной дробленый лед, и разомлевшая в тепле глотка немедленно отзывается испуганным лихорадочным спазмом. Сглотнуть, перетерпеть. Бежать дальше.
Бармен — грузный, неулыбчивый белый старик. Потомок колонизаторов, чудом избежавший сочных индейских, креольских и африканских примесей в своей голубой испанской крови. Короткий седой бобрик, надменные очки в тонкой золотой оправе. Туристам — туристово, чего бы ни требовал бизнес и искрометное карибское гостеприимство. И дайкири — соответственно. Безусловно правильный дайкири, до меньшего он не опустится даже в самом страшном сне. Но не более. Другое дело — те, кто за столиками в крохотном зале в дальнем — от стойки — углу. Там — ценители и знатоки. Возможно — Хемингуэя, но по большей части — дайкири. К ним, временами, когда вдруг схлынет поток торопливых туристов, он уходит, оставляя свой пост у стойки, пропустить стаканчик-другой, переброситься парой фраз о чем-то, неспешном и, вероятно, совсем не важном. А возможно — напротив — чрезвычайно важном, о чем только и можно узнать именно так, походя, невзначай. В полумраке старого бара, затерянного в узких улочках колониальной Гаваны. Мне повезло. Я — там, за маленьким красным столиком. Время течет незаметно. Час, два, три? Вероятно.
Ранним утром такси забрало меня из Варадеро. Пару часов в дороге, и сразу — сюда, в паутину тонких, изломанных улиц, в «El Floridita». Здесь у меня была назначена новая встреча. С ним. «Моим человеком в Гаване». Впрочем, о нем мы — как прежде — ни слова не скажем сегодня. Как и в прошлый раз. О чем другом — сколько угодно. А о Фиделе, к примеру? Понятно же, что у всех здесь на уме. Хотя и не на устах, конечно.
— В Госдепе сейчас лихорадочно перетрясают кадровый резерв. Листают папку.
— «Папку Мадлен»?
Настает мое время задохнуться ледяным дайкири. И вспомнить пресловутую «парность случаев». Гипотезу спорную, теоретически — бездоказательную совершенно. На практике же — доказанную многократно. Суть ее в том, что некое нетривиальное событие непременно повторяется — на протяжении относительно небольшого отрезка времени. От пустячного — потерянных, к примеру, перчаток (если, конечно, вы не теряете их два раза на дню), которые непременно отзовутся потерянным через пару дней зонтиком.
Встречи с одноклассником, которого не видел много лет, и вслед за ней — очень скоро, неожиданно и тоже случайно свидания с первой учительницей, которая вас — между прочим — с тем самым одноклассником усадила однажды за парту. Первого сентября безумно далекого теперь уже года. До редчайших в мировой практике катаклизмов, которые — в силу все той же загадочной теории — тоже, оказывается, «ходят парой». Теперь она, «парная теория», явилась мне во всей красе. Неожиданно, как, впрочем, ей и полагается. Про «папку Мадлен» рассказали мне совсем недавно в Москве. И про «кадровый резерв Вашингтона». Тема была моя любимая, про «теорию заговора», в которую я — как известно — не верю. Потому — собственно — и зашел разговор. Про заговоры. Происки. И «папку Мадлен». Он слегка морщится. То ли — не жалует Мадлен. То ли — досадует на меня.
— Ну, Мадлен… величина переменная. Было время — была папка Збигнева… И так — по восходящей. До папки — Алана.
— Какого Алана?
— Даллеса.
— А-а-а… — Я изо всех сил старалась скрыть разочарование. — Это из серии «план Даллеса по развалу СССР»? Было еще «секретное приложение к плану Маршалла»? Я знаю автора.
— И я знаю. Но то, что некий известный нам обоим автор написал некий, широко известный документ, вовсе не означает, что некто третий не вынашивал намерений, упомянутых в документе.
— То есть план действительно существовал?
— То есть вы спрашиваете меня, существует ли практика, когда соответствующие структуры одной сверхдержавы пытаются моделировать экономическую, общественно-политическую, социальную и прочие
