сдвинулась.
Танька сидела за рулем своего замечательного во всех отношениях новенького спортивного «ягуара» последней модели, ставшего одним из первых и, увы, последних крупных подарков Подгорного; слушала грустную мелодию, которую кто-то надрывно вытягивал из простуженного саксофона; наслаждалась расслабляющим удобством кожаного кресла; с удовольствием поглаживала ладонями лаковую поверхность пижонистого деревянного руля, но в путь не спешила.
Ей вдруг захотелось хотя бы издалека увидеть Ванду. Желание было отнюдь не праздным капризом: по существу, уже очень скоро, всего-то через пару часов, ей предстояло впервые выступить в ее роли, не в качестве дублерши и не девочкой на подхвате, нет — роль предстояло сыграть самостоятельно, полностью, от начала до конца и, как говорят в театре и на стадионе, в основном составе. Перед таким испытанием вполне объяснимо было желание увидеть оригинал. Однако Татьяне не было известно наверняка, где именно сейчас находится Ванда — а та могла находиться где угодно, — посему искать ее по городу было занятием совершенно зряшным. Отчетливо понимая это, Танька решила все же позволить себе одну лишь попытку — она решила доехать до дома Ванды, благо это было совсем недалеко от салона, сделать круг по двору, взглянуть на стоянку — нет ли там машины, посмотреть на окна — горит ли в них свет, и… И, собственно, все. Рассчитывать на то, что именно в тот момент, когда Танька на своем роскошном «ягуаре» будет кружить по заснеженному пространству двора, Ванда подъедет к дому, будет ставить машину на стоянку, неспешно и величаво, как всегда, прошествует к подъезду, иными словами, окажет Таньке такую неоценимую услугу, исполнив, как в сказке, известное пожелание: «Стань передо мной, как лист перед травой!» — никак не приходилось. Но в конце концов, попытка была действительно не пыткой, а, напротив, неким противоядием против непрекращающихся мучений ожидания, которые с разной силой, но беспрестанно терзали Таньку, начиная со вчерашнего вечера.
«Ягуар» аккуратно вырулил со стоянки и не спеша покатил по пустынной довольно улице, однако уже через несколько минут влился в плотную массу машин, вынужденно ползущих по забитому полотну неширокой набережной, отчего их поблескивающие в рваном свете фонарей и реклам крыши казались чешуей, сплошь покрывающей хвост гигантского дракона, медленно скользящего вдоль гранитного парапета набережной вслед за скрывающимся где-то в искрящейся снежной дали туловищем.
Ровно через полтора часа, то есть за полчаса до назначенной встречи, она оставила свой запорошенный снегом и изрядно забрызганный едкой соленой кашицей московских дорог «ягуар» на большой платной стоянке у метро. И пешком поспешила к старинному дому на бульваре, который даже в сплошном снежном мареве ярко и нарядно сиял над белым кружевом запорошенных деревьев, подсвеченный невидимыми мощными огнями, как требовали того новые московские традиции.
Снег между тем валил с неба так, словно кто-то там развязал гигантский мешок, вмещавший в себя весь снежный запас на эту зиму, а потом, случайно или намеренно, опрокинул его над Москвой.
Следующие два часа заняли свое место в хронологии не такой уж длинной, если разбираться всерьез, суетной Танькиной жизни как будто бы только для того, чтобы наглядно продемонстрировать ей следующее: все, что раньше казалось мучительным и болезненным; все, что сопряжено было с самыми сильными страданиями, душевными и телесными; все, что заставляло ее пугливое, но жадное и завистливое сердце корчиться, трепетать, сжиматься до боли в крохотный кровоточащий комок, — все это оказалось лишь бледной копией, неясным предвестием и очень слабым отголоском того, что обрушилось на нее в эти самые два часа. Тому не было даже имени, ибо сир и убог оказался богатый язык перед удушливой силой волны, исполненной боли и муки, что обрушилась на голову несчастной Таньки.
Из всякого неудобства всегда можно и следует извлечь для себя максимум положительных моментов, ибо они непременно там присутствуют. Потому что не бывает ничто в этом подлунном мире абсолютно белым, равно как и абсолютно черным.
Примерно этим и занялась Ванда, вынужденная провести практически бессонную ночь и теперь встречать поздний зимний рассвет, дожидаясь времени, когда прилично будет наконец набрать домашний номер профессора Максимова и, возможно, сразу же, не отходя от телефона, получить неожиданно легкое разрешение всех своих ночных треволнений и необъяснимого бабушкиного гнева. Впрочем, на такую легкость Ванда почти не рассчитывала. Так, теплилась в душе слабая надежда на чудесный миг удачи, которые, справедливости ради следует отметить, все же случаются иногда в жизни каждого человека, и Ванда отнюдь не была ими обделена. Однако интуиция подсказывала совсем иное развитие событий: вероятнее всего, Григорию Ивановичу, несмотря на феноменальную и память удивительную для столь преклонного уже возраста ясность мысли, все же придется приложить некоторые усилия, а возможно, и заглянуть в свой богатейший архив, чтобы удовлетворить отнюдь не праздное любопытство Ванды.
Но как бы там ни было, ждать оставалось еще изрядно, и Ванда занялась полезным во всех отношениях делом: взгромоздилась на велотренажер с толстым научным журналом, пролистать который последние дни все было недосуг. Однако полностью отдаться полезному занятию сегодня ей было явно не суждено, да и не испытывала Ванда в эти минуты не малейшего желания активно двигать ногами и вообще каким-либо образом нагружать не получившие ночного расслабления мышцы, а уж тем более — отягощать мозг плодами чужой мудрости. Подсознание проявило тут несвойственную ему обычно щедрость: скоренько подбросило ей простенькую, но отвлекающую картинку, и Ванда с удовольствием, безмолвная и недвижимая, не покидая, однако, тренажера, отдалась ее созерцанию. Дело было в том, что тренажер располагался прямо у высокого оконного проема, а в эти самые минуты неяркий городской рассвет медленно вступал во двор, тесня ночную мглу, клочьями висевшую еще на верхушках деревьев. Однако день занимался солнечный, потому рассвет, не очень-то с ней церемонясь, лупил по отползающей сопернице косыми яркими лучами холодного зимнего солнца, и зрелище это, несмотря на обыденность свою и привычность пейзажа, Ванду захватило. Она так и просидела бы верхом на неподвижном своем велосипеде, завороженно глядя в окно, до той поры, когда уже можно будет звонить профессору Максимову, если бы телефон вдруг не зазвонил сам.
«Ну, это уже наглость, — без особого, впрочем, возмущения подумала Ванда, медленно сползая с тренажера, мельком взглянула на часы: звонок был сверх меры ранним, — и только после этого запоздало испугалась. Сказалась, видимо, бессонная ночь и напряженная работа сознания на протяжении последних часов: реакция ее была чуть замедленной. — Господи! — с тоской и ужасом подумала Ванда, чувствуя, как колючий холодок медленно, от кончиков пальцев начиная, ползет по рукам и ногам, словно кто-то натягивает на них мокрые чулки и перчатки. — Кого-то снова убили».
Она не ошиблась.
— Простите, что разбудил, Ванда Александровна, но дело у нас, извините, швах. — Это был Олег Морозов.
чей, заметьте, находятся на руках у риэлтеров, которые занимаются их сдачей или продажей. Теперь вы представляете, какое количество народа нам предстоит просеять, чтобы вычислить госпожу Фролову, если она вообще к этому дому имеет какое-нибудь отношение. А то ведь вполне вероятно, что она как-то раздобыла ключ от подъезда и просто использует его как трюк, чтобы оторваться от хвоста.
— Да, вполне вероятно.
— В общем, на данный момент констатируем просто некоторую странность в поведении, которая, скажем так, говорит не в ее пользу.
— Это все?
— Нет, к сожалению. Вчера она довольно много времени провела в косметическом салоне, а оттуда, Ванда Александровна, направилась прямехонько, извините уж за откровенность, к вам.
— Ко мне?
— Ну, не к вам домой, конечно. А к вашему дому, скажем так. Покружила, покружила у вас во дворе, на стоянку заглянула, убедилась, что ваша «альфа» на месте, даже вышла из машины — посмотреть на ваши окна. Потом довольно быстро, словно опаздывала куда- то, помчалась снова туда, на Сретенский, и там мои раздолбай, извините, ее опять потеряли. А ночью нашли этого транса.
— Где нашли?
