Про разбавленную водку я, конечно, благоразумно промолчал.
– А тень от чёрта? – Думаю, что выглядел я дурак – дураком.
– Какой чёрт? засмеялась Маринка. – Это мама сидела. На ночь она волосы на бигуди крутит. Вот тень такая и получилась.
Когда мы пришли домой нас встретила довольная тёща и накрытый стол.
– Ну, что, папа? – спросила Маринка.
– Товарищи проявили понимание, – ответил тесть, улыбаясь. – Разрешили переписываться.
Господи! Как он был счастлив, этот человек! Как счастлив! Ещё бы. Ведь, ему разрешили то, что разрешают далеко не всем.
Мы сели за стол и выпили за Партию. Потом за Победу. Потом я не помню уже за что, потому что водка в этот раз была настоящая.
– А потом что, Михал Михалыч? – спросил я.
– Мы развелись незаметно и безболезненно, и я начал, как положено настоящему мужчине, для которого высщая ценность рюкзак и ледоруб, создавать себе трудности, а потом их преодолевать. И напреодолевался, как видите.
Становилось жарко. Тени от клёнов стали совсем короткими и не спасали уже от жары. Я простился с Михал Михалычем и пошёл домой.
И всю ночь мне снилось, что стою я на балконе. Курю и смотрю как боевой офицер пьёт водку, плачет и пишет донос на родного брата.
А на столе лежит чёткая тень головы с рогами.
Куркуль
Где-то в конце шестидесятых годов ехали мы с другом поездом Рига – Москва. Вагон был чистенький и уютный. Рижские составы в то время, вообще, отличались чистотой, салфеточками на столах и хорошим чаем. В купе кроме нас никого не было. Получилось так, что мы не сумели взять билеты в плацкартный вагон и пришлось разориться на купейный. У нас была с собой бутылка красного Алжирского вина, самого дешёвого по тем временам. Вот мы и наслаждались жизнью и комфортом как могли. Выпив по глотку, мы вышли в тамбур на перекур. Там уже стоял мужичок и скручивал «козью ножку». Мужичку на первый взгляд было лет шестьдесят. По нашим тогдашним представлениям – глубокий старик. Седые волосы, постриженные под «полубокс». Седая, окладистая борода. Он бы сошёл за Деда Мороза будь ростом повыше. У этого деда был новёхонький костюм, из-под бороды выглядывал галстук, на ногах красовались лаковые туфли. Я так подробно рассмотрел старичка, потому что давно не видел как в поезде курят самосад. Мы-то с другом курили Шипку. И дёшево и сердито.
Пока я любовался лаковыми туфлями, дед прикурил, затянулся пару раз и предложил:
– А вот попробуйте моего табачку. Попробуете – другого не захотите.
Валерка сдуру попробовал. А потом кашлял до слезы. Дед остался доволен:
– Свой табачок. «Вырви глаз» называется. У меня дома всё свое. И молочко, и хлебушек, и мясо, и водочка. Соседи куркулём кличут. А я не обижаюсь, потому что куркуль и есть. И отец мой был куркулём. И дед. Работящие были мужики. Хозяйственные. А сейчас вот домой еду. На родине побывал, посмотрел всё, с людьми поговорил. Погостил – надо и честь знать. Теперь домой еду.
– Далеко ехать? – спросил Валерка.
– Ох, далеко, сынок, – обрадовался дед вопросу. – В самую что ни на есть тайгу.
Дед радостно засмеялся и фальшиво пропел:
– Кругом тайга, одна тайга, а я посередине.
А потом добавил:
– Ах, сынки! Если бы вы знали какое это счастье на родине побывать.
– А как же это Вас из Латвии в тайгу занесло? – снова встрял Валерка.
– Из Литвы, – ответил старик. – Мы под Паневежисом жили. На всё промысел Божий. На всё. Когда красные пришли в сороковом году, то нас выселили к чёрту на дуду. Так же, как и других кулаков. Всех, кто похозяйственней был – в товарняки и в путь дорожку. Мне четырнадцать лет было. Успел в карманы зерна насыпать. Тем и спаслись. На этапе из этого зерна похлёбку варили. На пару раз хватило. Сестра умерла ещё на этапе. Слабенькая была. А отец уже на выселках отошёл. Нас высадили в тайге на берегу речушки, дали топоры, пилы, продукты и уехали. Живи как хочешь. Сентябрь на дворе, а у нас ничего – ни хаты, ни запасов. Вот, и начали строиться. Что делать? Многие померли. А я живой. И очень даже. Это тоже счастье, сынки, живым остаться.
Дед достал носовой платок и промокнул повлажневшие глаза.
Я спросил:
– Так что же Вы в Литве, на родине не остались? Сейчас, ведь, можно.
Дед засмеялся:
– Свободы там нету. Понимаешь, сын, свобода не та. Куда ни ткнись, заборчики, межи, дорожки, тропинки. Туда не ходи, сюда нельзя. А у меня на тридцать вёрст вокруг всё моё. Хочу пашу, хочу кошу, хочу по траве валяюсь. Дети и внуки отдохнуть приезжают. Все при деле. Все по городам поразъехались. Мой хутор для них родина. Как же это мы с Алдоной всё это бросим?
Помолчали. И дед уточнил:
– Алдона – это жена моя.
Потом он затоптал окурок, пожелал нам счастливого пути и ушёл.
