этот вдруг сделался прифронтовым и в спешном порядке опоясывался оборонительными сооружениями, в их числе и вот этим противотанковым рвом, где как-то по-домашнему расположился со своим маленьким «хозяйством» Миша Лобанов, умудрившийся каким-то чудом спасти почти всех своих бойцов и вот эти четыре «самоварных трубы», как, посмеиваясь над Мишей, называли другие командиры лобановские минометы-малютки. Посмеиваясь, мы не знали тогда, какую выгоду извлекут для себя минометчики этого самого маленького взвода. Да уже и извлекли, поскольку одними из первых вырвались из вражеского кольца и теперь вот, как ни в чем не бывало, вновь изготовились к бою. Возле каждой «трубы» ровными рядками были выложены черненькие, напоминавшие со своими стабилизаторами каких-то рыбок, мины, по десятку на каждый расчет: минометчики Лобанова несли их без малого сотню километров в своих вещмешках и противогазных сумках. Придет час, когда и немецкие мины, захваченные нами в бою, пойдут у Лобанова в дело: немецкие-то на один миллиметр меньше наших пятидесятимиллиметровых, они свободно опускались в лобановские «самоварные трубы» и поражали тех, кто доставил их сюда из далекой фатерланд. Вот вам и вторая выгода!
Так-то оно так, но неотвязно жила в тебе и мучила мысль, что это мы привели за собой к великой реке и к великому городу врага, не остановили его хотя бы на дальних подступах. Вот тебе и «ни шагу назад»! Вот тебе и «стоять насмерть»! Ох, до чего же нехорошо на сердце, братцы!
Завидя нас, лобановцы так же, как давеча и их начальник, с ликующими криками набросились на меня, на Хальфина, на Гужавина, Светличного, на всех остальных, по очереди, тех, что составляли теперь их бывшую роту. Командир первого расчета казанский татарин Барий Велиев, конечно же, раньше всех бросился к своему земляку лейтенанту Усману Хальфину. Поскольку природа не озаботилась, чтобы снабдить его подходящим к такому случаю ростом, Велиеву пришлось подпрыгнуть и только так чмокнуть смущенно улыбающегося Усмана в его грязные щеки, оставив на них отпечаток своих губ. Сам Хальфин с его широченной белозубой улыбкой и смуглым до черноты лицом был похож сейчас на Мустафу из кинофильма «Путевка в жизнь».
– А где же все-таки ваша первая стрелковая рота? – спросил я Лобанова, когда суматоха и от этой встречи улеглась.
– Немного от нее осталось. С десяток наберется – и то хорошо.
– Но где же этот десяток?
– Да я же сказал: в саду Лапшина. Это в пяти-шести километрах от Бекетовки. Там собираются наши. Разве вам никто не сказал об этом?
– Нет. Ну а ты-то чего тут застрял?
– Для прикрытия! – солидно сообщил Миша, но сейчас же добавил: – Тут мы не одни. Впереди и левее нас заняли оборону вышедшие сюда десантники. К утру будут подтягиваться и наши. Из сада Лапшина. И вам надо спускаться туда. Может, там найдете кого-нибудь из своих минометчиков. Может, Диму Зотова. Он ведь опытный командир. Да я покажу вам дорогу. Вон вдоль той балки и спуститесь прямо к этому саду. Ее, балку эту, Купоросной зовут. Только надо поторопиться. Пока светло...
Лобанов собирался еще что-то сказать, но страшный грохот, покатившийся по бахче, кинул нас на дно рва, заставил понюхать сталинградскую землицу. Земля! Она и сейчас, как много раз прежде, спасала нас и не меньшее число раз спасет потом и от осколков, и от пуль. Полежав так минут десять, дождавшись, когда над нами стихло, один за другим стали подниматься: сперва – на колени, а потом уж выпрямляться во весь рост. Какое-то время прятали глаза друг от друга, стыдясь слабости, неизбежно проявляемой в таком разе даже отчаянными храбрецами. По ступенькам, вырубленным лопатой на отвесной стенке рва, поднялись наверх и подивились тому, с какой невероятной быстротой вся бахча очистилась от человеческого стада, только что пасшегося тут. Куда оно подевалось? Среди потоптанных арбузных и дынных плетей не было видно ни убитых, ни раненых. Как расколотые черепа голов, кровянились повсюду лишь арбузные половинки; в тех, что лежали корытцем, скапливался сок, которым мы сейчас же промочили глотки, вновь было пересохшие, явно от бомбежки. Но куда же все-таки смотались окруженцы, которых было тут так много и которые, казалось, ни при каких обстоятельствах не расстанутся с бахчой, пока не съедят последний арбуз и последнюю дыню?..
– А чего тут гадать? – спокойно и, как всегда, убедительно сказал Гужавин. – Они услышали приближение самолетов, ну, и смылись, скатились в балку, под деревья.
– Да в ней же штаб армии!
– Был. А теперь его там нету. Вовремя убрался. Разве вы не слышали урчание убегающих грузовиков и легковушек, товарищ политрук?
– Не слышал. Это ты, сержант, все видишь и слышишь, – заметил я, не переставая любоваться Гужавиным.
– На то человеку глаза и уши дадены, – усмехнулся сержант. – После того как мы такого навидались и наслышались, глаз и ухо должны больше навостриться. Так-то! – заключил он уже совершенно серьезно.
Менее чем через час повстречались наконец еще с одним из нашей роты. Но встреча эта, хоть и удивила нас в высшей степени, была далеко не радостной. Расставшись с дарованной нам Господом Богом бахчей, мы как-то незаметно, без особого интереса, прошли через какой-то хуторок, в котором едва ли набралось бы с десяток дворов, не позаботившись осведомиться насчет его имени, а зря. Впрочем, кто же мог подумать на исходе того дня, что этот безвестный пока что для нас «населенный пункт» оставит отметину не менее глубокую, чем та, которую мы получили под Абганерово и по «дороге смерти» к Зетам?! Запомнился лишь колодец посреди улицы, у которого мы задержались, чтобы уж до конца утолить жажду настоящей родниковой водой, оказавшейся, к нашей радости, такой студеной, что зубы поламывало. Кто-то, поплескивая ее прямо из бадьи себе на обнаженную грудь, радостно отдуваясь, принялся рассуждать:
– Нет, братцы славяне, колодезную воду никакими соками не заменишь. Арбузные... они хоть и сладки, да что толку? После них еще больше пить хочется...
– Ну, ты это брось, Андрюха! Я бы еще долго мог терпеть опосля бахчи-то.
Завязался короткий спор.
– Тебе хоть бы что, Коля! Ты у нас, как верблюд, неделю могешь без воды. А для нас, простых человеков, без воды...
– ...и ни туды, и ни сюды! – подхватил Андрюха и захохотал.
Я решил не прерывать этой «дискуссии», после нее все как-то оживились, начали сбрасывать гимнастерки и поливать друг друга, хохоча и ревя по-бычьи от холоднющей воды. Не выдержали и мы с Хальфиным, подключились к повеселевшим купальщикам. Откуда-то (из ближних, знать, хат) появились две девицы с ведрами. Это в значительной степени прибавило веселости. Девчата теперь поливали бойцов из своих наполненных ведер, взвизгивая в тот момент, когда кто-то из бойцов ухитрялся ущипнуть их. Солдаты старались вырвать из девчачьих цепких рук ведра и в свою очередь облить водою их. Иногда им это удавалось – девичий визг и смех делался еще громче, сочнее и ядренее. Из ближних хат повыскакивали другие молодухи и присоединились к первым. Поднялся дым коромыслом, а коромысла, с которыми вышли по воду первые девчонки, валялись рядом с колодцем, совсем забытые. Их юные хозяйки гонялись с расплескивающейся из ведер водой за моими минометчиками, которые носились вокруг, не больно-то стараясь увернуться от этой самой воды. Так же вели себя и хуторские жительницы. Звонко хохоча, они поливали и изо всех сил колотили по спине тех, кто, изловчившись, чмокал их в щеку, а иные и в губы. И не узнать было солдатушек моих. Какой-нибудь час назад многие из них едва передвигали ногами, даже потихоньку постанывали, а временами и вскрикивали, когда под больную ногу попадал камушек или что-то другое жесткое или колючее. Теперь же они гонялись за убегающими от них девицами, как молодые жеребчики. Даже Николай Светличный, оставив в стороне свой миномет, включился в общую веселую кутерьму, в этот неожиданно возникший праздник Ивана Купалы. Было смешно и радостно видеть, как он, пытаясь схватить за подол юбки, прихрамывая, почти уже настигал самую озорную. Видя это, она притормозила, и в тот момент, когда он подхватил-таки краешек ее платья, бухнула ему на голову полведра воды и окатила всего. Рев и хохот поднялись с новою невообразимой силой.
Жизнь, увернувшись от смерти, торжествовала. Всему, однако, приходит конец. Надо было уходить.
– Станови-и-сь! – скомандовал я.
Смех и визг оборвались.
