время их вовсе покидают мрачные думы, будто уж и нет этой страшной войны и нет наших тяжких утрат, будто не лежат под землей ни веселый озорной лейтенант Сережа Гайдук, ни степной, черноглазый соколенок Жамбуршин, ни Сероглазка в обнимку с Колей Светличным, брошенные лютым ворогом в колодец посреди Елхов, будто и не канула в безвестность большая часть роты, которой не суждено было вырваться из окружения... Вроде бы совсем не к месту и не ко времени всеми троими вдруг овладевает властное ощущение: как же славно жить на белом свете!
Не только Кузьмичу и Зельме, но и всем нам в такие минуты и в голову не приходило, что своим приподнятым настроением мы бываем обязаны Максимычу. Скажу больше, мы едва ли замечали его и думали о нем: ведь здоровый человек совершенно забывает о своем сердце, оно бьется ровно, незаметно делает свое дело – значит, так нужно, и думать тут нечего...
Максимыч не впадал и в крайнюю веселость, не смеялся, как другие, заразительно, до слез, до кашля. И тем не менее это был очень жизнерадостный человек. Он всегда пребывал в добром расположении духа. Правда, как и старшина, частенько ворчал на солдат: со свойственной их возрасту беспечностью бойцы не были рачительными хозяевами ротного добра, не особенно берегли «обмундировку» и уж совсем небрежно обращались с противогазом. За все это ездовой бранил их, подолгу отчитывал, порой забывая, что явно превышает свою ефрейторскую власть. И когда кто-нибудь из молодых минометчиков осмеливался напомнить ему об этом, Максимыч сердился еще больше, доставал из своего вещевого мешка устав и, тыча пальцем в какой-то параграф, грозно внушал:
– О субординации вспомнил! Ишь какой выискался! А тут что написано? Солдат обязан удерживать своего товарища от дурных поступков словом и делом. Это что тебе – не закон? Не принцип?.. Удерживаю тебя, дурня, покамест еще словом. А доведешь до греха – и делом удержу! – И Максимыч внушительно вертел ременный, сплетенный им самим под змейку кнут.
Но и сердился ездовой по-своему, «без сердца», что никак не нарушало его ровного душевного состояния.
Один только случай надолго выбил Максимыча из колеи.
Это произошло не сейчас, не в первой половине сентября 1942 года, когда мы и немцы терзаем друг друга у этого несчастного хуторка по имени Елхи, а ранним январским утром 1943-го. Как видите, я забежал на два с половиной месяца вперед: необходимость и в этом случае, как и в некоторых других, заставляет отойти немного от последовательности.
Итак, ранним январским утром 1943 года батальоны нашего полка в очередной раз, и теперь уже окончательно, ворвались в Елхи и овладели ими, чтобы отсюда уже пробиваться к Сталинграду, к самому его центру. Окончательное овладение хутором для дивизии явилось событием немалым: четыре месяца она «возилась» с ним, то вытесняя из него противника, то уступая ему, будучи сама вытесненной, – и в том и другом случае с ужасающими потерями с обеих сторон. Крови тут пролилось столько, что хватило бы на целую иную войну, и немалую. «Все наши атаки отбиты противником», – чуть ли не каждый день докладывал комдив Анатолий Иванович Лосев командующему 64-й армии генерал-лейтенанту Михаилу Степановичу Шумилову. Фронтовики понимают, что таилось в этой горькой фразе... И вдруг хуторок взят! Правда, от него давно уже не осталось ни рожек, ни ножек, а сохранилось одно лишь название. Только какая-то мазанка, стоявшая на отшибе, чудом уцелела.
И уж никто не думал, что в мазанке окажется живое существо. И существом этим был мальчуган. Первым его обнаружил Максимыч, облюбовавший помещение для своей роты, которая все-таки уцелела после всех перетасовок, формирований и переформирований, и ею по-прежнему командовал Усман Хальфин. Кроме прямых своих обязанностей ездового в этом случае Максимыч выполнил и роль квартирьера. Он выяснил, что мальчишка жил в мазанке с матерью все эти страшные четыре месяца. Отступая, немцы расстреляли мать – ее труп Максимыч обнаружил в снегу, недалеко от жилища, и похоронил в братской могиле вместе с павшими в бою за хутор нашими бойцами. После того как над студеным миром прозвучали трескучие залпы салюта, Максимыч вернулся в мазанку.
– Ну, что же мы будем делать с тобой? – ездовой поднял малыша на уровень своих глаз и долго глядел в его худое, бледное лицо. – Ты хоть скажи, как тебя зовут.
– Никитка.
– Никитка? Ну а меня Максимычем величают. Вот мы и познакомились. – Старый солдат опустил Никитку на пол и долго стоял в нерешительности. – Ты побудь тут маненько один, Никитка. Я счас...
Максимыч вышел на улицу и вернулся с двумя банками консервов и кирпичиком черного хлеба.
– Будем с тобой обедать. Поесть, поди, хочешь?
– Хочу.
– Ну, я так и знал.
В минометной роте Хальфина появилась «внештатная единица» – маленький Никитка. Само собой разумеется, что мальчишка полностью поступил на попечение Гурьяна Максимовича Прибыткова. С молчаливого согласия Кузьмича ездовой решил оставить Никитку при себе: кругом неразбериха, сплошные разрушения; работа советских учреждений в освобождаемых пригородных поселках еще не была организована как следует, куда ж денешь малыша? Да и времени на устройство Никитки ни у кого из ротных командиров не было. Дивизия хоть и медленно, но непрерывно продвигалась вперед, час за часом совместно с другими соединениями сжимая и дробя окруженного противника. Минометчики то и дело меняли позиции. А дело это канительное: надо оборудовать огневые, отрыть хотя бы маленькие землянки; нужно было подвезти боеприпасы, продукты, фураж. А стужа лютая, по снежной равнине, по балкам и вокруг курганов металась вьюга.
Максимыч отощал. Много у него было хлопот в раньше, а теперь они увеличились, по крайней мере, вдвое. Никитка требовал к себе внимания. Этому «сыну полка» было, вероятно, не более шести лет, и он, конечно, еще не мог ходить в разведку, исполнять обязанности связного, повозочного, телефониста, как это делали двенадцатилетние мальчишки, выброшенные войной из родного гнезда и нашедшие приют на фронте в суровой солдатской семье.
Максимыч редко оставлял Никитку в блиндаже. Закутывал его в свой полушубок и возил с собой, приткнув где-нибудь в уголке повозка – промеж ящиков с минами или мешков с сухарями. При этом Максимыч не забывал справляться:
– Живой, Никитка?
– Живой! – отвечало чучело.
– А сопли не отморозил?
– Не-э-э.
– Молодчина, Никитка! Крепись, солдатик. Щас доедем, натоплю печку, отогреемся.
Приезжали на огневые. Первым долгом Максимыч снимал с повозки Никитку, отводил его в землянку и только уж потом разгружал все остальное. Управившись с делами, торопливо шел согревать и кормить питомца.
Никитка до того привязался к Максимычу, что не мог остаться без него и часа.
Усман Хальфин и Кузьмич видели, как трудно было ездовому, и только ждали случая, чтобы избавить Максимыча от этой новой для него и нелегкой нагрузки. Порой им даже казалось, что и сам ездовой тяготится неожиданно свалившейся на него обязанностью, но не подает виду.
Словом, командир минометной роты принял твердое решение при первой же возможности «отчислить» Никитку. В конце концов фронт не самое подходящее место для детского сада. Ездовому, когда он приехал с термосами на НП, сказал:
– Потерпи немного, Максимыч. Скоро тут все кончится, дивизию отведут на отдых, и определим куда- нибудь твоего Никитку.
– Зачем определять? Он мне не мешает.
– Ну, ты это оставь. «Не мешает»!.. Вижу, как он тебе не мешает. На лице-то одни глаза да скулы остались. Ноги скоро не будешь таскать.
– Никитка тут ни при чем, товарищ лейтенант.
– Хватит об этом, Максимыч! – прикрикнул Хальфин на ездового, полагая, что сейчас Максимыч кривит душой. А на следующий день Усман, попросив у своих друзей-артиллеристов «виллис», сам отвез мальчишку в Красноармейский район города, южнее Сталинграда, где и определил наконец его в местный детский дом. Решив, что ездовой этому будет только рад, спокойно ушел на свой НП, находившийся сразу за
