«Это государственная измена!.. Без согласия Гитлера никаких разговоров о капитуляции!» И тут же велел донести об этом Гитлеру.
Вот тогда-то и был написан Паулюсом приведенный выше приказ. Видимо, до него были и другие распоряжения, подобные этому, о чем свидетельствует неудавшаяся парламентерская миссия капитана Дятленко.
Вернулся из медсанбата и приступил к исполнению своих обязанностей Александр Крупецков, чему я был чрезвычайно рад. И не только потому, что теперь могу наконец перебраться в батарею Павлова, а паче того еще и потому, что чувствовал: «комсомольского бога» из меня явно не получилось, дело это мне не по душе, а потому и было оно не в радость, а в тягость. Не скрывая облегчения, я торжественно передал Саше его же собственную кожаную полевую сумку, беременную набитыми в нее битком незаполненными комсомольскими билетами. Саша привычным жестом перекинул ее через плечо и сразу же стал прежним Крупецковым, которого хорошо знали и любили в дивизии. Ну а я, попрощавшись с ним и моими друзьями по блиндажу, отправился в штабную артиллерийскую батарею: так она называлась и находилась в непосредственном подчинении командующего всей артиллерии дивизии подполковника Павлова.
А вскоре произошло событие, очень опечалившее генерала Еременко: его Сталинградский фронт был как бы поглощен Донским фронтом, коему Ставка и поручила осуществление грандиозной операции под кодовым названием «Кольцо». Донским фронтом, как известно, командовал Рокоссовский, а Андрей Еременко оказывался вроде бы не у дел у порога величайшей Сталинградской виктории.
10 января 1943 года наши войска по всей окружности котла приступили к штурму немецких позиций. Орудийные громовые раскаты в течение нескольких часов, а в общем-то весь первый день, с короткими перерывами, сотрясали землю и воздух. Сотни штурмовиков волна за волною выплывали отовсюду и летели так низко, что подымали под собою снежные метели, хотя было безветренно. Рев и стон «катюш» и «Грозных Иванов» был столь яростен и уж действительно столь грозен, что, думалось нам, от одного этого немцы должны были бы все бросить, покинуть свои окопы и бежать куда попало. Но не убежали, к удивлению и сожалению нашему. Теперь уже не мы, немецкие солдаты стояли насмерть на своих рубежах. Там, где уже не было снарядов, в ход шли болванки, от встречи с которыми броня советских танков получала глубокие вмятины, а их экипажи на какое-то время глохли, а у иных танкистов, в основном у башенных стрелков, даже лопались барабанные перепонки и из ушей текла кровь. Результаты первого дня нашего наступления были так удручающе малы, что о них не хотелось сообщать в Ставку.
И тут, наверное, не одному мне приходила в голову мысль: как же так, что же заставляет окруженного, обреченного врага держаться, на что же он надеялся, когда назначенные на деблокирование немецкие войска находились от котла за сотни верст и катились неудержимо все дальше? Вот бы пробраться вовнутрь кольца, глянуть, что же там, как там. Когда удавалось нашим бойцам ворваться в первую линию немецких окопов, то видели, что окопы эти почти сплошь завалены трупами наших и немецких солдат вперемешку...
Между тем еще 7 января 1943 года из Политуправления Донского фронта на имя Начальника 7-го отдела Главного Политуправления Красной Армии полковника Бурцева было отправлено донесение следующего содержания:
«3 января 1943 г. в районе города Калач был сбит немецкий самолет „Хейнкель-111“, направлявшийся из района окруженных немецких войск в город Новочеркасск. Самолет приспособлен для перевозки грузов и раненых. Экипаж самолета в составе 3-х человек взят в плен, раненые, находившиеся в самолете, погибли.
В качестве груза самолет вез несколько тысяч писем солдат и офицеров окруженной немецкой группировки. Изучение писем показывает, что они благодаря их свежести (датированы числами с 27 декабря 1942 г. по 2 января 1943 г.) представляют большой интерес и ярко показывают всю картину настроений окруженных немецких частей под Сталинградом. Письма сейчас обрабатываются. Часть выдержек из писем представляются теперь.
Приложение: упомянутое на 10 листах.
Начальник 7 отдела ПУ Донфронта полковник Мельников».
«Часть выдержек из писем», помянутых в донесении, получило весьма ограниченное число лиц. Но в моих-то руках эти «выдержки» оказались спустя полвека. А попади они ко мне тогда, в январе 1943 года, я не был бы потрясен в такой степени увиденным, когда нам удалось все-таки прорваться в самую сердцевину котла.
Одно письмо политуправлением было выделено и послано в отдельном конверте, хотя оно и было найдено в том же самолете, что и остальные письма. Но это было особенное, поскольку принадлежало генералу. Командир 376-й пехотной дивизии генерал-лейтенант фон Даниэльс писал своей жене в Штеммен (близ Гамбурга) 30 декабря 1942 года:
«Моя любимая!
Сегодняшний день уже с 3 часов утра начался очень неспокойно. Русские всю ночь усиленной разведкой прощупывали все участки и в различных местах ворвались в нашу главную линию обороны. Теперь это лоскутное сооружение снова восстановлено, где можно было заткнуть дыры – закрыли, а другие остались открытыми. К счастью, наша артиллерия стреляет так отлично, что этим многое было компенсировано. (Я распорядился о двух особенных огневых налетах в 10 и в 13 часов с тем, чтобы русским отбить охоту от дальнейших атак. Кажется, это подействовало, ибо остаток послеобеденного времени прошел довольно спокойно.)
...Атака, начатая вчера в 22.15 24 танками, первоначально имела желанный успех, но, к сожалению, сегодня утром пехота другой дивизии снова оставила занятые нами позиции якобы в результате русской атаки на эти позиции. В действительности это был только русский разведотряд, и теперь снова такое свинство. Так проходит день за днем, всегда с волнением.
Могут ли быть и будут ли позиции удержаны? Они должны быть удержаны!
Сегодня утром я позвонил начальнику штаба армии Шмидту и сказал ему коротко и ясно, что дальше так дело не пойдет. Он пообещал некоторую помощь, которая с сегодняшнего вечера уже в пути.
Мне, как и прежде, хорошо. Ты, моя любимая, может быть, удивишься, если я это пишу в каждом письме, и подумаешь: о, это папаша пишет только, чтобы меня успокоить, – но это факт.
От тебя снова никакой почты нет! Это постепенно становится мукой.
Как твое самочувствие и нашего малыша, и как у тех троих мопсиков?
Разреши сама тебя, милая, сердечно обнять и нежно томно поцеловать твоему мужу».
Немцы вообще очень сентиментальны, и генерал фон Даниэльс не является исключением. Но поверить в то, что ему живется хорошо во вражеском окружении, нелегко. Слово «хорошо» им подчеркнуто жирною чертой, конечно, не для того только, чтобы успокоить супругу, но и для того, чтобы не вызвать подозрений у цензуры относительно его благонадежности. Даже солдаты пишут свои письма с оглядкой на нее же, на цензуру, как, впрочем, пишем и мы, грешные. Но солдаты все-таки более откровенны.
Солдат Герхард Пауль пишет 28 декабря 1942 года:
«Итак Рождество прошло. Для нас лишь по календарю. Мы получили, как и все последние шесть недель, 1 хлеб на 6 человек, немножко мяса, кусочек масла и водяной суп. Так мы живем уже 6 недель изо дня в день. Ходим, как скелеты, – можно посчитать все ребра. Долго так не может продолжаться, иначе все мы выйдем из строя. Так или иначе уже больше половины батареи болеет, а остальные еле волочат ноги. Я тоже со вчерашнего дня лежу... Я отморозил большой палец левой ноги и кончик носа. Теперь это все вздулось и нарывает. Я с нетерпением ожидаю, что сделают с этой кучей больных. Когда это говенное кольцо будет открыто, тогда нам должны будут выдавать по 3 хлеба, норму масла и колбасы и наши посылки... Кроме голода донимают бесчисленные вши. Как долго продлится это еще? Что принесет нам через 3 дня 1943 год?»
Фронтовой рабочий Реккерт, оказавшийся тогда в окружении, пишет 31 декабря 1942 года:
