Кто-то уже всхлипывает, кто-то глубоко вздыхает. Но песня, как судьба, о которой в ней поется, беспощадна:
Черноглазая поет уже надрывным, хватающим за душу голосом:
Старухи подхватывают угрюмо и сурово:
И вдруг из самых, казалось, сердец старых этих женщин исторгнулось торжествующее:
После того как угас последний звук песни, в избе некоторое время стыла напряженная тишина. Думалось, что никто не решится вызволить людей из плена давно минувшего, вызванного к жизни цепкой и жестокой силой человеческой памяти.
Наконец Матрена Дятлова молвила:
– А ну их к лешему, эти старинные песни! Душу наизнанку выворачивают. Давайте новую споем.
– А может, спляшем, а? Нуте-ка, старые, расступись!
Это выскочила из-за стола женщина лет под шестьдесят, которую все зовут Маруся, – для восьмидесятилетних она и впрямь Маруся, в дочери сгодится. К тому же плясунья, каких не скоро сыщешь. Откуда-то явился и гармонист, сразу увеличивший мужскую часть этой компании вдвое. С его появлением и мне стало вольготнее – как там ни говори, а быть одному среди десяти женщин не очень-то удобно.
Началась пляска. Должен сказать, давненько уж не доводилось мне видывать такое веселье. И, наверное, было бы еще веселее на этих удивительных поминках, если бы Аннушка Сулимова, самая младшая из женщин, не пыталась подпортить дело своими ироническими замечаниями. Она всеми силами старалась, явно «работая» на москвича, подчеркнуть, что далеко шагнула от этих «некультурных» старух, что ей скучно среди них, что вообще село стало для нее тесным, что ее тянет в город. В который раз заговаривала она о театрах, о концертах, давая понять, что знает толк в искусстве, но старухи беспощадно перебивали ее, подтрунивали над ней, и довольно-таки ядовито, а под конец, не желая, видимо, слушать более ее нытья, выпроводили домой.
– Плохо им все! – опять сердито сказала хозяйка, захлопнув покрепче за Аннушкой дверь. – Пожила бы она, как мы жили в ее-то годы. Узнала бы такой театр!..
И опять старухи, перебивая одна другую, заговорили о былом.
«Ну и поминки!» – думал все время я.
Потом, уже поздно вечером, Дорофеевна пригласила всех к себе. По ярко освещенной улице шли с песнями и плясками, как при настоящей свадьбе.
Пришли. Дорофеевна включила телевизор. Показывали кинокартину «По ту сторону». И тут-то я был озадачен весьма любопытным обстоятельством. Старухи молча и важно расселись на табуретках против маленького экрана и стали спокойно ждать. И нисколько не удивились, когда на этом экране появилась девушка и защебетала что-то премилым голосом. Через пять минут наши телезрительницы лишь отдельными вздохами да восклицаниями сопереживали с героями фильма все перипетии. Глаза, в которых некогда, колеблясь, отражался слабый и робкий свет лучины, спокойно глядели на это чудо. И все-таки мне почему-то подумалось, что видели они нечто значительно большее, эти старые и мудрые глаза.
В полночь старухи разошлись по своим домам. Выйдя на крыльцо, я услышал уже знакомый мне голос черноглазой:
Песенку эту только что пели герои фильма. Старухи теперь понесли ее по селу.
Так-то и закончились эти поминки.
– А где же, касатик, все это было? – после некоторой паузы спросила Агафья, когда я закончил свой рассказ.
– Все случилось, тетенька Агафья, в селе Лопушь Брянской области три года тому назад.
– А не врешь ли ты, сынок? – Тетка Агафья подозрительно посмотрела на меня. – Больно похоже на наши поминки. Помните, бабы, в прошлом годе вот так же и мы собрались с вами?.. А? Ну, конечное дело, помните! Тогда еще Самонька приезжал в Выселки. Леший его занес к нам. Все поминки испортил своими россказнями. Вот уж, милые, расхвастался! Помнишь, чай, Акулина, как ты его ухватом турнула? Смех и грех! И телевизор мы в тот день глядели...
– Да нет же в Выселках телевизора.
– Ране не было. А теперь есть. У Журавушки. Сережа, сын ее, привез из города. И телевизор теперь есть у нас, и поп есть...
– И поп? – перебил я, крайне удивившись.
– А как же? И поп. Он у нас на три села один. Через воскресенье, на Петров день, за нами очередь.
