дело приходилось вытирать их рукой. Черные волосы лежали на плечах мокрой кошкой, покрытые тонким слоем снега. Вот так бы стоять и стоять под небом, дарящим всему свету свое сребротканое покрывало, пока сам не станешь частью этого прекрасного!..
Дарен стоял на открытой, запорошенной снегом, площадке, которая вела вглубь лазарета, и с радостью и тоской наблюдал за танцем снежинок в промерзшем воздухе. Зима напоминала ему о доме. Только там она была другой: жестокой, неумолимой, но щедрой и заботливой. Укрывала бережно землю своим пушистым пологом, чтобы не померзла матушка-земля. А сугробы-то какие были на его родине, сугробы! Любо-дорого поглядеть! Порой идешь по лесу вместе с отцом проверять капканы, а на пути — он. Стоит, весь из себя белый, величественный и манящий. И, конечно, такие походы всегда заканчивались одним и тем же: отец и сын забывали обо всех делах, бросались с головой в эту мягкую гору, в шутку пытаясь затащить друг друга поглубже, а потом долго выковыривали смерзшиеся комки из меховых шапок, курток и штанов. Когда же они, виноватые, промерзшие, но довольные донельзя, возвращались домой, мать всегда ругалась и пыталась достать отца деревянным черпаком: мол, опять сушить вещи придется, лучше бы зайца принесли, бездельники! Отец же в одних подштанниках бегал по избе и заливисто басисто хохотал, зная, что жена не всерьез бранится, а так, для порядка. Он заразительно смеялся, что вскоре и мать начинала смеяться, бросала черпак на стол и неслась к любимому мужу через единственную преграду — стол, чтобы утонуть в его объятиях. Потом и они с братом подбегали — и стояли так, обнявшись, казалось, целую вечность, ловя нежность и даря тепло.
Дарен мотнул головой, отгоняя воспоминания почти семнадцатилетней давности: он бы даже жизнь отдал за то, чтобы все вернулось на свои места, чтобы вновь услышать басистый голос отца и заливистую песню матери, чтобы вновь увидеть братишку…
— Вот ты где, мастер! — Йена встала перед ним и уперла руки в бока. — Шляешься один Оар знает где, а нам тебя искать по всей заставе?
— Извините, сестра. — Дар изобразил раскаяние: ему ничуть, ну прямо ни капельки не было стыдно! — На снег смотреть вышел.
— Посмотрел — и будет. Возвращайся в лазарет, тебе нельзя много ходить, ноги-то еще небось болят?
Ноги болели, но Дарен отчаянно не замечал этой боли, сосредотачиваясь на каких-нибудь других мыслях. Он взял костыли.
— Да нет, сестра. Почти и не болят.
— Ври-ври больше, — ворчливо отозвалась Йена, накидывая на него теплый плед. — Рано тебе еще прогулки устраивать, мастер.
Дар поелозил плечами под пледом: уже было почти не больно. Ребре срослись, лицо и тело перестали напоминать спекшуюся рану, а ноги… С ногами вопрос тоже скоро разрешится. Он был уверен в этом.
Вот и сейчас: стоило ему только лечь в кровать, как, заведя вечный моторчик, на ноги ему вспрыгнула рыжая кошка.
— Кошка ты моя, кошатина… — Дарен ласково почесал ее за ухом.
Зоря зажмурилась от удовольствия и стала подставлять то один бок, то второй под мягкие поглаживания мужской ладонью, не прекращая своей кошачьей песни.
Сестра Йена, принеся в кружке Дару какую-то горькую гадость, вздохнула:
— Не увлекайся кошками, мастер.
— Почему? — войник лишь смутно улавливал смысл сказанного ему, увлекшись лаской.
Но сестра не ответила на его вопрос.
— На вот, пей.
Дарен послушно оторвался от своего увлекательнейшего занятия и, сделав воистину богатырский глоток, сморщился, будто червя проглотил и недоуменно посмотрел на женщину.
— А ты думал? Это тебе не бира на меду. Ты пей, пей, не отвлекайся.
И войнику, сильному и взрослому мужчине не оставалось ничего, кроме как подчиниться слабой женщине. Что ж, так всегда было, и так есть. Хотя, Дар не брался утверждать, что будет всегда. В конце концов, нет ничего неизменного.
Ближе к вечеру в лазарет тайком пришел Ждан.
— Привет! — Дарен обрадовался ему, как родному, и даже сел.
— Здравствуй…те, — замялся парень на пороге, чувствуя себя неловко.
— 'Те!' — передразнил его войник. — Что стоишь, как бедный родственник, проходи.
— Да я тут… в общем…
— Садись, говорю.
Парень взъерошил белобрысые волосы.
— Я вот это хотел занести. — Он быстро оглянулся по сторонам и вытащил из кармана злополучный черный камешек.
Дар повертел его в руках, потом все-таки решил одеть и нехотя спросил:
— Где нашел?
— Да там… на поляне.
— Ясно. — Хорошее настроение войника куда-то улетучилось.
Он пожевал нижнюю губу, а потом все-таки решил снова завести разговор: слишком не хотелось вновь оставаться одному.
— Как успехи?
— В смысле? — не понял тот, но, бросив взгляд на Дарена, быстро добавил: — да ничего, вроде бы.
Разговор не клеился.
— Слушай, — Дар наклонился ближе к нему, — я тебя не узнаю. Выкаешь мне, ведешь себя, как девственник в женской бане… Что произошло?
Ждан молчал. Молчал и пытался решиться рассказать то, за чем, в сущности, пришел.
— Ждан?
— Я… Дарен, этот камень…
— Что?
— Он непростой. Когда тебя… Когда ты оказался там, в лесу, — парень сглотнул, — мне сон приснился.
Он снова замолчал. Дар не стал его торопить, чтобы окончательно не смутить, и терпеливо ждал.
— Там была девушка одна. Она просила тебя найти. Скажи, кто она?
Дар сначала поднял брови, а потом в памяти всплыли слова:
'Ты обманываешь, ты снимешь… Так знай, Дарен. Я ведаю, что ты хочешь вернуться, я чувствую это! Коли снимешь камень — уже не воротишься…'
— Вот паршивка, — пробормотал он и нахмурился. — Все знала!
— Так ты знаешь ее? — глаза Ждана загорелись. — Тем лучше. Мы должны ее найти, она чаровница!
Дар фыркнул.
— Акирему открыл, тоже мне. Зачем нам ее искать?
— Ну, как же? Чаровница же…
— И?
— Будет нам помогать!
— В чем помогать, Ждан? — начинал раздражаться войник. — Тебе девка на ночь нужна или чаровница? Ты уж определись!
Парень вспыхнул, вскочил, бросил злой взгляд на Дарена и убежал.
Йена тихо подошла к его кровати:
— Зачем же ты так, мастер?
— Мне эта девчонка…
— Девчонка! Не на кого тебе злиться, мастер, вот и бесишься. На себя злись.
— А поможет? — ядовито спросил Дар.
