Костлявой, длинный взмах руки ладонью наружу справа налево. — Смерть не ждет смыслов, — сказал он. — Меч, петля или чума — ей все едино.
Стивен наклонился вперед, и пламя жаровни озарило его темное нахмуренное лицо.
— Дело-то не столько в смысле, — сказал он. — Тут есть мальчик, женщина, монах… — Он помолчал, подыскивая слова. — Оно же только одно и само по себе, — сказал он наконец. — Житейское. В нем нет Фигур.
— Из него же можно сотворить цример для всех, — сказал Мартин. — Как вы не видите? Мы все играли Моралите, в котором называем сбившегося с пути Человеком, или Родом Человеческим, или Царем Жизни. И Добродетели борются с Пороками за его душу. Вот мы и делаем его Фигурой, воплощающей всех. Но ведь та же битва происходит в каждой отдельной душе, и в наших душах, и в душе женщины, которая ограбила Томаса Уэллса и убила его. Это очень старая форма Игры, та, что просуществует дольше остальных.
Он использовал аргумент от частного к общему, допустимый в диспуте о логике, но только не о морали. Однако то, что он сказал о форме, было правдой. В течение тысячи лет, с Psychomachia[9] Пруденция, существовала эта история о Битве за Душу.
— Мы можем сыграть это как моралите, — сказал он.
Прыгун подул на пальцы, думаю, больше по привычке, так как возле огня нам было тепло.
— Но у нас для него нет слов, — сказал он. — Можно использовать некоторые речи ангелов и демонов, но я их толком не помню и не обойдусь без подсказок.
— И я тоже, — сказал Соломинка. — А времени на заучивание нет.
— Мы можем исполнить пантомиму и говорить что придумаем, и не обязательно стихами, — сказал Мартин. — Мы ведь уже так делали. Всего-то на полчаса, а то и короче. — Теперь он говорил уверенно, чувствуя, что сражение выиграно. — А потом мы можем представить Рождение, — сказал он. — Они прекрасно сочетаются: ребенок, убитый из алчности, ребенок, рожденный, чтобы искупить наши грехи. Подумайте о деньгах, которые мы получим, добрые люди, думайте только о них. Мы заполним весь двор.
Он смотрел на нас, ожидая выражения согласия. Ему никто не возразил, даже я, но я потупил глаза, ибо знал, что затея эта богопротивна. Мы же присвоим тела живых людей, наша прибыль будет заработана детской кровью.
— Мы назовем ее Игрой о Томасе Уэллсе, — сказал Мартин. Наступило короткое молчание, а потом он снова заговорил. Совсем другим голосом. — Подойди, — сказал он, — погрейся, добрая душа.
Я поднял глаза, чтобы посмотреть, с кем он говорит. В колеблющемся над жаровней мареве снежные хлопья разваливались и таяли. Казалось, они не падают в этом дрожащем воздухе, но струятся, слагаясь в мерцающую завесу. И в этой завесе, будто хлопья слиплись и повисли там, белело круглое лицо, улыбаясь разинутым ртом. Я увидел, как зашлепали губы, будто слова требовалось размять, чтобы произнести их. Лицо это плотно облегал рваный капюшон. Жидкая бороденка намокла, на ресницах поблескивали капли. Я уже видел это бессмысленное лицо, только не мог вспомнить где. Он подошел и присел на корточки у нашего огня.
— Он хочет нам что-то рассказать, — сказал Тобиас. — Так что же, друг?
Губы снова зашлепали, но теперь у него вырывались слова, тихие, смазанные, но достаточно ясные. Имя мальчика.
— Томас Уэллс, — сказал он и обратил на нас поблескивающие глаза над тлеющими углями. — Томас Уэллс, они его нашли.
Когда он сказал это, я подумал, не демон ли он, и мне показалось, что под капюшоном торчат рога. У меня сперло дыхание, и я произнес какие-то слова, но не помню какие. Прыгун задрожал.
— Спаси нас всех, Господи, — сказал он и перекрестился.
— Это же нищий, он иногда заходит во двор гостиницы, — сказала Маргарет своим обычным бесцветным бормочущим голосом. — И я видела его на улице за воротами, — сказала она. — Добрая душа, о чем ты?
— Его они нашли раньше ангелов, — сказал он. — Рано поутру они принесли его домой. А сыночка Роберта Мура и младшенького Саймона, кузнеца, и мальчика, который пас овец, Джона Гуди, их ангелы нашли первыми.
— О чем ты говоришь? — сказал Мартин. — Были и другие? Кто его нашел? Кто нашел Томаса Уэллса?
— Джек Флинт его нашел. — Глаза дурачка ярко сверкали. Его рот был омутом слюны. — Грехи, как камни, — сказал он. — Но дети легонькие, они могут летать. Своими глазами я видел их. — Он поднял руку ладонью наружу, растопырив пальцы, и подержал ее перед улыбающимся лицом, будто заслоняя глаза от слепящих лучей и в то же время стараясь увидеть в просветы дивное зрелище. — Я увидел над домами, — сказал он. — Они пели, когда уносили их. От света у меня заболели глаза. Я сказал Джейн Гуди: твое дитя с ангелами на Небесах, но она не утешилась. И искала его повсюду.
— Бедная душа, ты помешан в уме, — сказал Тобиас и встал, чтобы дать дурачку краюшку оставшегося хлеба, но движение его оказалось слишком внезапным, дурачок отполз на корточках, потом выпрямился. Во мгновение ока он исчез, и только нагретый воздух колебался над огнем, да падали и падали хлопья, и о булыжники стучали совки, разгребая снег.
— Ну, он ушел, — сказал Мартин. — Он говорит, нашел мальчика Флинт… Нам надо узнать все, что мы сможем. Чтобы сыграть это моралите, мы должны знать все обстоятельства. Нам надо пойти поодиночке в город и поговорить с людьми, но как приезжие, словно бы просто так.
— Они же нас узнают, — сказал Соломинка.
— Нет, не узнают. Почти все мы были в масках, да и видели они нас в свете факелов, а он меняет лица.
Это сказал Стивен, и на его лице появилось то же сияние, которое я увидел на лице Прыгуна. Замысел Мартина находил в нас отклик, зажигал нас.
— Мы прогуляемся по городу, узнаем все, что сможем, — сказал он теперь. — Когда зазвонят к вечерне, мы сразу же вернемся сюда. И каждый расскажет остальным, что узнал об этом деле, и мы обдумаем Игру, распределим роли. Затем устроим пешее шествие с факелами, каждый в своей роли, и оповестим горожан о нашем намерении. После чего начнем упражняться в Игре, чтобы выучить наши роли, насколько позволит время. Завтра базарный день, и в городе будет полно народу.
Значит, он узнал это прежде, чем получил наше согласие.
— О чем ты говорил с могильщиком? — сказал я. Вопрос этот вырвался раньше, чем я решил его задать.
— Что? — На мгновение он, казалось, смутился, будто я уличил его в чем-то дурном.
— Нынче утром, когда ты задержался на кладбище?
— Спросил, видел ли он тело мальчика, но он сказал, что не видел, потому что не умеет видеть сквозь деревянную крышку, а я тогда спросил его, кто сколотил гроб, а он сказал, что в городе есть три плотника, значит, кто-то из них. И еще я спросил, знает ли он, кто заплатил за эту работу, а он сказал, что нет.
— Значит, эта мысль пришла тебе в голову уже тогда?
Он посмотрел мне прямо в глаза.
— Я уже много лет думал о том, что мы могли бы делать Игры из событий, случающихся при нашей жизни. Я верю, в грядущем они такими и будут.
Тогда я счел его ответ правдивым, но не целиком честным, полагая, что между правдивостью и честностью лежала надежда на пополнение кошелька. Он отвел взгляд от меня и обратился к остальным:
— Ну, так мы все согласны?
Некоторое время мы молчали. Потом один за другим, начиная с Тобиаса, выразили согласие. И я тоже — последним. Дерзкая смелость этого замысла покорила меня. На лицах вокруг я увидел страх и восторг. Мы ставили все на один бросок костей. И еще был исходивший от него свет, мы все купались в этом свете. Теперь я думаю, что его вела гордыня духа, а она гораздо хуже любви к деньгам. Гордыня может породить только ветки для факелов. Смола грешной ветки заставляет ее гореть ярче, и кажется, будто она озаряет тьму, но пламя быстро ее пожирает, оставляя мир еще темнее, чем раньше. Тем не менее, возразив
