многотрудной личной жизни сродни венерическому заболеванию или душевному дефекту, которые стараешься скрыть от других.
Слесарь покрутил урну в руках и заглянул в торец. Тяжело вздохнув, присел на кушетку.
— Рудик, Рудик… Ну зачем ты? Разве так можно? — Он сокрушенно покачал бородатой головой.
Рудольф на это рванул ворот майки, начав задыхаться то ли от наглости пришельца, то ли от собственной трусости, что сейчас все выяснится и разъяснится.
— Я расскажу тебе одну короткую историю, — вздохнул слесарь. — Учитель сказал ученику: «Положи соль в воду и отпей от края чаши. Каков вкус?» — «Соленый». — «Отпей немного от середины. Каков вкус?» — «Соленый». — «Отпей немного с другого края. Каков вкус?» — «Соленый». — «Тогда зачем ты пил столько раз? Достаточно было и одного…» — И гость поглядел Рудольфу в глаза. — Зачем увеличивать собственные преступления? Разве одного раза недостаточно, чтобы хоть что-нибудь понять? — Он сделал паузу.
Белецкий знал, что от него ждут внятного аргументированного ответа, но сказать ничего не мог.
— Я почти не ем соли… Соль — это белая смерть.
— Есть у тебя какой-нибудь нож? — деловито спросил Эрни.
Не дождавшись ответа, сам открыл обшарпанное трюмо, вытащил оттуда столовый нож и ловко поддел крышку урны. Запустил в нее руку, зачерпнул горстку пепла, понюхал его и обмазал им лицо и шею Рудольфа Валентиновича.
— Что это за пепел?! — заорал он. — Что это за пепел?! Это — твоя мать, сволочь! Твоя родная мать, которая всю жизнь свою положила, чтобы дать тебе, дураку, высшее образование! На тебе, на!.. — И он запорошил Рудольфу Валентиновичу глаза. — А ты пять лет, сволочь, не можешь ее похоронить! Пять долгих лет! Сжег в Петербурге и так и не похоронил!
— Я… не было времени… Не мог, — лепетал Рудик, кашляя, оттого что мать в виде пепла застряла у него в горле. — Земля дорогая, денег нет…
— …Только возишься со своими шлюхами! Устроил здесь траходром и торчишь! Только пыль в глаза пускаешь! Какая же ты сволочь, Белецкий! Низкая гнусная тварь!
Он начал бить его по лицу открытыми ладонями, по-женски, не больно, но очень обидно. И налитые щеки Рудика издавали жалкий беззащитный звук, похожий на чавканье грязи под резиновыми сапогами: хлюп, хлюп, хлюп…
Хозяин квартиры рухнул на колени. Измазанный материнским прахом, похожий то ли на негра, то ли на черта, которого изгоняют из ада, он вывалился в коридор, а потом дальше — на лестничную площадку, на ступеньки, что были выщерблены бессмысленными ногами, ходившими без дела туда-сюда…
Покатился вниз до следующего пролета, а дальше — еще ниже, не останавливаясь и сам не препятствуя своему падению.
Будто что-то тяжелое спустили в мусоропровод после дружеского застолья или же в подъезде хрущевской пятиэтажки появился лифт-призрак.
По арене цирка шапито в опилках и неубранном конском навозе бродил довольно мрачный человек с разрезанным надвое лицом. Точнее, его голову пересекал глубокий застарелый шрам, делая лицо асимметричным, разным, будто составленным из двух несхожих половинок. Его многотрудная жизнь сложилась так, что разрезанный вынужден был давать ответы на вопросы, которые его в принципе не интересовали, например, куда девалась валюта из единственного в городе обменного пункта или почему омывающая автомобильные стекла жидкость «Арктика», продававшаяся на местном рынке, была желтого, а не зеленого цвета, как ей положено, причем с резким ананасным запахом… В общем, вопросов было множество, а дознаватель в городе был всего лишь один, и ему приходилось отвечать, часто импровизируя и вытаскивая ответы из своей разрезанной головы, потому что это было его обязанностью и ему платили зарплату.
— Есть там что? — спросил он у своего товарища, сидевшего на корточках и рассматривавшего опилки через большую лупу.
— Есть полувысохшая жидкость красного цвета, — ответил тот, — по виду напоминающая вишневое варенье.
— От тети Моти? А может, это кровь?
— Экспертиза покажет, — уклонился от прямого ответа криминалист.
— Ну и все, дядя Боря, ты пропал, — сказал удовлетворенно человек со шрамом. — Теперь ты не дядя Боря, а голый Вася. Мотать тебе на всю катушку и не перемотать.
— Но вам же сказали, товарищ Неволин, что должна быть экспертиза, — напомнил ему фокусник. — И потом, мы в своем иллюзионе кровопролития не допускаем. Иллюзия для нас превыше всего. Тени на платоновской пещере, знаете? Латерна магика, знаете? Полет воображения, кислотная психоделия, путешествия из тоналя в нагваль…
— А ты думаешь, что я буду ждать какой-то экспертизы? — весело поразился дознаватель. — Пока твои заляпанные кровью опилки уйдут в Барнаул и придут обратно? За кого ты меня держишь, дядя Боря? Я просто тебя изолирую от великого русского народа, и все дела.
— А санкция прокурора? — опять напомнил иллюзионист, который решил не сдаваться и стоять до конца. — Как раз о ней вы и забыли.
— Вовсе нет. Я задержу тебя, предположим, на сутки и посажу в камеру к принципиальным содомитам, где ты и расколешься. Сам на коленях ко мне приползешь и будешь просить одиночку для продолжения своей веселой иллюзионной жизни.
— Опять невозможно, — сказал дядя Боря. — Где вы в Орлеане найдете принципиальных содомитов? Вам их из Москвы придется выписывать, никак не меньше.
Здесь дознаватель Неволин цыкнул зубом, превращаясь в вампира-неудачника и признавая свое временное поражение.
— Да, — пробормотал он. — Пожалуй, ты прав… В Кулунде даже содомитов нет. Дыра дырой.
— Об этом и речь, — согласился с ним дядя Боря Амаретто. — Ну и успокойтесь. Медитируйте на пупок и релаксируйте на пятки. А я давно собирался вас спросить об одной вещи… Вам бандиты голову так сильно нарушили?
— Почему бандиты? Такие же, как ты, иллюзионисты, — ответил дознаватель.
И соврал. Потому что голову ему нарушил нетрезвый отец в далекой юности, разозлившись на что-то и пригнув голову сына к крутящемуся железному колесу, которым они вдвоем обстругивали высушенную вагонку.
Ему нравилось разговаривать с иллюзионистом. Нравились его волосатые руки, нравилась заросшая грудь, выглядывающая из-под бухарского халата, но дядя Боря был человеком с Востока, нездешний, пришлый и чужой, хоть артист. А людей с Востока дознаватель Неволин недолюбливал, полагая, что именно они отделяли его соотечественников от социальной жизни, и с этой проблемой надобно было что-то делать.
— По-моему, мы можем договориться, — сладко предложил фокусник и сделался нежным, как кусочек бархата.
— О чем? — устало поинтересовался Неволин. — Тебя подозревают в перепиливании людей. Не в иллюзионе, дядя Боря, а в самом заскорузлом реале. И что я могу с этим поделать?
— Смириться, — предложил иллюзионист. — Это их карма, а не наша, и мы не в силах ее изменить.
— Какая, к черту, карма?! — возвысил голос дознаватель, по-видимому, потеряв терпение. — За последнее время в городе бесследно пропало около тысячи человек: Битюцких Надежда Савельевна, Мясопустов Валентин Степанович… — Он начал загибать пальцы на правой руке. — Карлмарксштадт Григорий Евсеевич… И половина из них была на твоем иллюзионе!.. Да что с тобой говорить! Теплые вещи
