Орлеан

собственный дом в частном секторе.

Петя натужно захохотал и стал вихляться по арене, как червь, надетый на рыболовный крючок. Шутке этой было лет восемь, но Пете зритель прощал все, потому что орлеанцы любили этого битого жизнью неформального человека хотя бы за то, что в ответ на замечание контролера: «Откуда у вас удостоверение?» — Петя отвечал: «Каждый, кто живет в постсоветской России, — это ветеран Чернобыля».

Пока он вихлялся, бился в конвульсиях, хохотал и плевался, униформисты выкатили на арену ящики с туристической наклейкой «Море Лаптевых», а это значило, что приближалась кульминация представления: дядя Боря Амаретто должен был перепилить сегодня очередного жителя Кулунды, попавшего по своей неосмотрительности в цепкие лапы соблазнительного аттракциона.

Из-за кулис вышел сам дядя Боря, кланяясь и прижимая смуглые руки к груди. Халат его блистал масонскими знаками, а глаза источали любовь ко всему сущему.

Когда стих последний хлопок, иллюзионист прокричал:

— Этот гражданин находится в глубоком гипнотическом сне… Прошу удостовериться, господа, что здесь лежит действительно человек, венец творения, этическая норма, мыслящий тростник, а не кукла, бревно или ведущий ток-шоу… Прошу засвидетельствовать!

Он скользнул взглядом по первым рядам цирка, заполненным наполовину. Ни одно из лиц не привлекло его внимания, не возбудило мысль и не зажгло чувство. Разве малахольные подростки, жующие «Стиморол», могут зажечь чувство, разве их родители с расплющенными широкими носами могут возбудить мысль? Нет, не могут.

Только одна фигура его вдруг заинтересовала. В размалеванной неживой кукле с красными щеками он узнал парикмахершу из местного косметического салона.

— Вот вы, — пригласил дядя Боря, испытывая первые искры срамного возбуждения. — Вот вас прошу!..

Он подошел ближе и подал Лидке руку.

Она, ни жива, ни мертва, оперлась на его кочергу и перелезла через бортик арены. На негнущихся ногах подошла к железной каталке. Именно такие каталки она видела в горбольнице. На них обычно везли больного в операционную, а он смотрел в потолок на пробегающие над головой лампы, подозревая, что они могут быть последним впечатлением пролетевшей короткой жизни.

Дядя Боря откинул простыню. Лидка вгляделась в лицо лежащего, и ей стало плохо. Все было на месте. Сладкие усики чернели на опухшем лице. Даже сигара, зажатая в уголке рта, слегка дымила. Парикмахерша хотела упасть в обморок, но дядя Боря поддержал ее за талию и спас хотя бы временно от публичного посрамления.

— А может быть, не надо его перепиливать? — спросил иллюзионист зал, чувствуя нарастающий азарт. — Пусть себе спит, бедолага. А как проспится, так и пойдет домой.

— Надо, — ответили из зала. — А за что мы деньги платили?

— Действительно, деньги… — смирился со своей участью дядя Боря. — Ну, если надо, значит надо.

Довел полумертвую Лидку до ее места. Возвратился к каталке и отдал распоряжение униформистам:

— Пакуйте материал!

Те подняли экзекутора с его одра и заложили в цирковые ящики.

Зазвучала барабанная дробь. Свет в зале погас, и луч прожектора выхватил из темноты фигуру иллюзиониста, который трогал пальцами зубья пилы и шептал себе под нос:

— Туповаты. Плохо заточены, плохо…

Василий Карлович, сидевший в зале позади Лидки, видел, что какая-то тайная мысль играет на челе дяди Бори, но что это за мысль, дознаватель понять не мог.

Сам же дядя Боря испытывал противоречивые чувства. Ему вдруг почудилось, что на каталке привезли вовсе не экзекутора, а его тещу Матильду Сергеевну в пепельном парике и с ярко накрашенными губами. Откуда она взялась в цирке, иллюзионист не знал, но желание перепилить ее сделалось совершенно нестерпимым. Теща часто обличала пороки этого мира, говоря, что дядя Боря — двусмысленный и гадкий человек, живущий в пучине философского релятивизма, и теперь, кажется, настал священный час, когда с помощью аттракциона можно было рассчитаться за все со старой стервой.

Он занес пилу над картонными ящиками. Опустил ее в специальный паз и начал делать вид, что пилит. Зазвучала барабанная дробь.

Зубья медленно опускались все глубже и вдруг застряли, упершись в спящее тело, накаченное наркотиками.

Дядя Боря крякнул. Нажал сильнее. Пила под рукой загудела, словно басовая струна. В лицо полетели кусочки мягких тканей. Под коробкой образовалось кровавое пятно. Зрители в ужасе закричали, и часть из них начала торопливо покидать шапито.

А он, собравшись с духом, начал пилить по-настоящему, раскачиваясь как метроном в ритме три четверти, в котором можно играть гитарный блюз, а можно ничего не играть, а только пялиться на стакан и вздыхать о прошедшем. Когда дошел до костей, то несколько человек истерически захлопали, начав аплодировать.

— Пила — вжик-вжик, а человек — прыг-прыг, — пробормотал иллюзионист невразумительную присказку, пытаясь заглушить скрежет зубьев.

Кого-то несильно вывернуло в проход. Неволин пригляделся и узнал в согнувшемся человеке Рудольфа Валентиновича Белецкого.

— Какой ты, к черту, хирург? — сказал ему дознаватель в своей голове. — У тебя же нервы как у дамочки. На что ты пригоден?

— А какой ты, к черту, дознаватель, — ответила ему голова хирурга не словами, а мыслями, — если даже обыкновенное злодеяние не можешь организовать без свидетелей?

Что-то тяжело упало с кресла как деревянная чушка. Это была Лидка Дериглазова, потерявшая сознание от общей победы.

Неволин же, возбудившись, наоборот, встал на ноги и внимательно вгляделся в то, что происходило в синем луче света.

— Раздвигайте… — приказал дядя Боря униформистам, тяжело дыша и вытирая кровавым рукавом пот со лба.

Униформисты раздвинули ящики. В них был виден срез распиленного тела, похожий на географическую карту.

Барабанная дробь прекратилась. Прожектор погас, и всё погрузилось в беспамятство.

3

Стояла непроглядная южная ночь, которая только бывает в степи, — без луны и со звездами мельче булавочной головки, словно кто-то поколол лист черной бумаги и намотал на горевшую лампу вместо абажура. Мотор у старенького автобуса чихал и кашлял. На борту его была проведена ритуальная полоса, а над нею чернели две стихотворные строки: «Мы опускаем покрывало на все, что душу согревало». Заднюю дверь приоткрыли, и в нее молчаливые униформисты забрасывали целлофановые мешки, в которые упаковали все, что осталось после вечернего иллюзиона, — искореженные части тела, несвежие опилки, кусочки одежды, пластмассовые стаканы, из которых зрители пили газированный напиток «Колокольчик», потерянные пуговицы и лошадиный навоз.

— …А пила? — спросил у них дядя Боря.

— И пилу туда же, — ответил один из них.

Дядя Боря кивнул, соображая, что теперь ему нужно покупать новый реквизит, и, скорее всего, за собственные деньги.

— А слышали, что было вчера в Славгороде? — спросил его униформист.

— Никогда.

— На площадь перед управой вышли тридцать пенсионеров с лозунгом: «Долой продажную власть!» Слава богу, милиция была с собаками и разогнала несанкционированный митинг.