опасному рецидивисту. — У меня все, — государственный обвинитель уселся за стол с важным и горделивым видом триумфатора, задрав подбородок кверху.
— Подсудимый, вам предоставляется «последнее слово».
— Уважаемые граждане судьи, гражданин прокурор! Я постараюсь быть краток. Я понимаю, что виновен, и не собираюсь оправдывать себя, но если объективно разобраться, я имел право на самозащиту, как и любой гражданин СССР.
— Да, но вы не имели права убивать! — горячо выкрикнул прокурор. Он вытащил огромный носовой платок и вытер свое жирное, потное лицо, а затем обширную лысину.
Судьи, заседатели и адвокат переглянулись.
— Продолжайте, подсудимый, — произнесла спокойно судья, с едва уловимым укором взглянув на государственного обвинителя.
— Я не прошу у вас к себе снисхождения, хотя у меня недавно родился сын, и жене одной с двумя детьми будет далеко не сладко. Я прошу только вынести мне справедливый приговор. У меня все, — неожиданно закончил Виктор.
— Суд удаляется на совещание, — произнесла «испанка».
Осинин в раздумье тяжело оперся головой на левую ладонь, прижав слегка бровь.
«Интересно, сколько же мне дадут? Судя по выступлению прокурора и по тому, сколько он запросил, могут зафуганить до потолка. А что тогда делать? А может, все же справедливость восторжествует и мне вынесут условное наказание? Абсурд! Почему лезут в башку такие наивные мысли? Почему так создан человек, что всегда надеется на чудо? Потому что живет надеждой на удачу? Без надежды человек пропал бы, просто умер бы от горя и безысходности. А вот когда человек сам себе внушает оптимизм или веру во что-нибудь, то становится в одном лице и гипнотизером, и внушаемым».
Осинин не заметил, сколько времени он провел в тяжелом полубредовом раздумье, он даже не заметил, как невольно задремал, когда услышал знакомый голос судьи.
— Оглашается приговор суда. … Учитывая тяжесть содеянного и личность обвиняемого, его семейное положение, положительную характеристику с места работы и частичное раскаяние, суд решил не применять к подсудимому ст. 24 УПК РСФСР, а ограничиться мерой наказания в 9 лет строгого режима с отбыванием…
При этих словах Виктору показалось, что кто-то больно оглоушил его чем-то тупым по голове — В ушах послышался какой-то звон.
Очнулся он, когда ему вновь надели наручники и тронули за плечо.
— Осужденный Осинин, — подошел к нему начальник конвоя, — пройдемте в машину.
— Виктор! Вите-е-ек! — бежала следом Тоня, кусая свои пальцы; лицо ее жалко исказилось в гримасе плача. — Прошу тебя, береги себя, не вздумай сделать с собой чего-нибудь плохого. У нас сын, слышишь, сы-ы-н.
Долго еще в голове Виктора звучал голос Антонины «сы-н, сы-ы-н». В каком-то полуобморочном состоянии он повторял про себя: «Сы-ы-н, сынок».
— Может, в психиатричку его, — услышал он смутно, словно в конце туннеля, голос надзирателя.
— Зачем? — спросил грубоватый голос.
— Чего-то погнал, бедняга.
— Ерунда. Оклемается, не такое бывало. Наутро как огурчик будет, еще и смеяться начнет.
Он не помнил, как привезли его снова в тюрьму, в этот гадюшник, которую он с болью и гневом окрестил подобным словом, как завели его в осужденку[113], как, не раздевшись, плюхнулся на нижнюю шконку, которую услужливо предоставил ему молодой паренек, знавший Осинина по прежним камерам.
Глава пятидесятая
Узбек мучительно раздумывал, как правильнее поступить: то ли предупредить Венеру (а предупредить ее было необходимо в любом случае, чтобы она была наготове и не подвела контролеров), то ли положиться на волю случая. Ведь если «спалится» ксива или кто-либо из ее товарок прочтет письмо (а читают они записки, как правило, всем гамузом), то ведь затея может сорваться, так как среди зечек много кумовок, да и червонец последний гавкнет. А может, вообще не стоит рога мочить с этой «свихой», тем более что после приема барбамила и элениума у него пропала всякая охота к сексу, но вот Венера дюже уж запала ему в душу.
«Разве дело в сексе, — размышлял Борис. — Это все плотоядное. Но с другой стороны, как ни крути и ни верти, природа диктует свое, а платонические взаимоотношения и сентиментальные нюни описываются лишь поэтами или импотентами».
Поздно вечером Узбек принял решение. Он вызвал на решку Венеру и прокричал ей не очень громко, что пошлет ей ксиву, предназначенную строго для нее, и пусть она будет очень внимательна и тут же порвет ее или еще лучше сожжет, а в крайнем случае просто съест.
Борис написал две ксивы: в одной, которая предназначалась для отвода глаз, были общие, ничего не значащие любовные фразы, а вторую он свернул в шарик, чтобы Венера смогла ее незаметно спрятать и прочитать одна.
Во второй, секретной записке, Борис сообщал Венере, что в ближайшее время она должна быть наготове и не спать сегодня ночью или завтра. Ему пообещали «сделать» с ней нелегальную встречу. Она должна нарочно тасоваться[114] по камере, чтобы ее, как «нарушительницу», забрали из камеры для свидания с ним.
С ксивой все прошло наилучшим образом. Товарки Венеры слышали ее разговор с Борисом, и как только она получила послание, попытались вырвать его из рук, но Венера оказалась на высоте. Она проявила твердость и хватко зацапала письмо, заявив, что читать чужие ксивы неприлично. Ее поддержали другие, более порядочные зечки, и наглых женщин чуть не избили.
Затем она, чтобы не вызвать подозрений, незаметно спрятала записку между пальцев и отдала «на съедение» любопытным бабам первую.
Наконец в 12 часов ночи на смену заступил Мишка. Узбек был наготове. Он понимал, что менту надо «помочь», чтобы не навлечь на него подозрений и не подвести под монастырь, и он стал искать способа, как бы с понтом[115] невзначай «спалиться»[116].
Он начал ковыряться в своем барахле и вдруг увидел лезвие. Краем глаза он наблюдал за волчком[117]. Узбек светанул лезвие, словно хотел им распороть открытку.
Кормушка тут же открылась.
— Подследственный. Вы чем занимаетесь? — спросил надзиратель. Борис узнал наигранный голос Мишки. — Что это у вас там?
— У меня ничего нет, просто что-то не спится.
— Вы мне голову не морочьте. Что у вас там, немедленно отдайте. Не отдаете? Доложу ДНСИ.
— Понимаешь, командир, — обезьяной подскочил к «амбразуре» Узбек. — Не могу никак уснуть, всякие мысли лезут в голову. — А сам, высунув голову, быстрым шепотом, почти одними губами, чтобы никто из спящих в камере не расслышал, сказал: — Ну что?
— Готовься, вызову, — так же быстрым шепотом проговорил Мишка. — Давай червонец.
— Ты вначале сделай.
— Я тебе сказал, все будет о'кей.
— Ну как только выведешь, я тебе тут же отдам.
— Смотри, чтобы без…
— Все будет глухо, командир.
В этот день Узбек барбамил не заглотил. Его просто не было. Подобная лафа в тюряге считается роскошью, да он и не жалел. Снотворщина всякая ему не особенно нравилась. Слишком расслабляет и почти никакого кайфа. Уж лучше чего-нибудь поблагороднее — французского коньячку вмазать — вот это балдеж! Иностранцы же не дураки. Отпивают отборный коньяк маленькими глоточками и по-человечески
