под каким-либо благовидным предлогом. Он объяснял, что апеллировать куда-либо в таких случаях — дохлый номер.
В общем, прилипло к Осинину еще одно погоняло[127] — адвокат. Однажды после обеда, когда многие спали, хотя администрация строго запрещала валяться на заправленных постелях и всячески наказывала, двери камеры тяжело отворились, и в хате появился сухощавый паренек с небольшим темно-русым «ежиком» на голове. Вид у него был затравленный и подавленный. Глаза настороженно бегали. Осинин не спал, доканчивал очередную жалобу.
— Что случилось, браток? — спросил удивленно Осинин, так как сразу понял, что парня кинули с другой хаты, скорее всего, «поставили на лыжи»[128].
— Я из другой хаты, с пятьдесят третьей.
— Присаживайся, — уступил Виктор парню место на своей шконке. — Как тебя дразнят?
— Меня зовут Евсеев, а кликуха Баламут.
— Подрался, что ли? — Осинин заметил небольшой синячок на лице Евсея.
— Было дело, заставили платить, хотя фактически я не проигрывал.
— Разве так бывает?
— Выходит, что да, — тяжело вздохнул Баламут. — Договаривались играть просто так, потому что я не играю «под интерес»[129]. Давай, говорит, сыграем просто так, время убить. Ну, я и сел сыграть за компанию. Не жить же белой вороной. Когда выигрывал, мне ничего не говорили, а как только проиграл, сразу же заявили: — Плати.
— Чего плати?
— Плати, ты что, не знаешь, просто так в тюрьме никто не шпилит. Просто так — золотой пятак! Гони «рыжую» пятерку или бабки, а то морду враз расквасим, — заявил мне один из трех игравших против меня на одну руку.
— Это же игра слов, — заметил Бакинский, который не спал и слышал весь разговор. — Вот беспредельные морды! Ничего, на зоне, если с ними словишься — получишь.
— Они ко мне давно уже подбирались. И под сигареты предлагали мне играть по штучке, и под приседания. Не одного парня ограбили таким образом, но я-то знал все эти «примочки». Предлагают играть под сигареты по одной штучке, а при расчете заявляют, что «штучка» [130] ведь составляет одну тысячу. Проиграл двадцать штук сигарет — плати двадцать тысяч сигарет, а где парню взять?
Осинину было известно множество подобных игр, которые навязывались простачкам и слабодушным ребятам. Практически в сети этих мохначей[131] мог попасть любой человек.
В это время он услышал голос из другого корпуса. Вызывали к решке кого-нибудь из их камеры.
К решке подскочил Бакинский.
— Сто третья слушает. Вам кого? Говорите.
— К вам кинули в хату Баламута?
— Да, а что?
— Так ведь он просадил нам и сдернул из хаты. Гоните его, козла.
— А вы как играли, под золотой пятак?
— Какая разница?
— В таком случае, по его словам, это вы там козлы, беспредельные рожи собрались! При первой же возможности с вас получат! Все, расход! — Бакинский спрыгнул с решки, нервно закурил и стал быстро ходить по камере взад-вперед. Успокоившись, он обратился к Баламуту.
— А ты распрягайся и чувствуй себя как дома. А с такими шакалами больше не связывайся. Это для тебя хорошим уроком послужит!
Глава пятьдесят третья
Узбеку не повезло. Хотя у него и была в сущности первая ходка, не считая уголовного наказания по малолетке за драку, направили его в систему Вятспецлеса, а проще говоря, в Вятлаг — в Кировскую область на северо-восток России.
Была эта область почти полностью устлана лесами, не считая неприглядных бедных деревенек и поселков с покосившимися домиками и избушками.
Этап осужденных, в котором находился Погорелов Борис, был довольно многочисленным. Большую часть составляли, по странной случайности, женщины, которых с Мордовии, с Потьмы, где гнездились «бабские» зоны, гнали на поселение.
Ехать было весело. Всех поместили в вагон — зэк по разным купе. Женщины-зечки, народ бесшабашный, не унывающий, так и сыпали всякими прибаутками и шутками, и горе было тому мужику, кто подначивал или оскорблял их. Шквал отборных, едких и образных ругательств тогда, словно осиный рой, обрушивался на обидчика.
Потом мужчин поместили в отстойник, переодели в черную зоновскую униформу х/б, переобули в тяжелые грубые ботинки и повели на распределение, кому где пахать, соответственно специальностям и наклонностям, а у ворот их уже ждала огромная толпа зоновских зэков.
— Откуда этап, земляк?
— С разных краев, — ответил Узбек, — а вообще-то сейчас из Москвы.
— У-у, — дурашливо осклабился юродивый, видимо, кандидат в дурдом, лицо которого от давно небритой шетины напоминало моток ржавой проволоки. — Прилетели грачи — педерасты-москвичи! — запрыгал чеканашка, улюлюкая.
— Заглохни, чертила, — зашикали на него со всех сторон.
— А с Ростова есть кто? — спросили из толпы.
— Я из Ростова, а что? — ответил Погорелов.
— Иди сюда, земляк, — к нему подошел, улыбаясь, высокий ширококостный парень. Зеленоватые глаза смотрели с прищуром и испытующе. Чувствовалось, что улыбка у него была деланная, настороженная.
— Ты из самого Ростова?
— Нет, я только родился в Шахтах, а жил в разных местах, в Ростове тоже пришлось.
— Все равно земляк. Как дразнят?
— Узбек, а зовут Борей.
— Меня Саньком зовут.
— За что подзалетел?
— Та, букет целый.
— А конкретно?
— 146-я, 108-я, часть вторая.
— Лихо, бандит, значит? — присвистнул Санька.
— Ты что, «дед», земляка встретил? — спросили его.
— Да вроде, — ответил Санька.
— Ну что? — оценивающе посмотрел на Узбека «дед» и натянул почти на самые глаза «сталинку» — самодельно сшитый местными портными картуз, который старались носить на зонах многие блатные вместо «пидерок»[132]. — Пройдешь распределение — зайди ко мне в пустой барак.
Но в этот вечер Узбек не смог попасть к «деду», так как распределение затянулось почти до отбоя.
— Так, — встретил его завхоз. — Завтра с утра на работу не пойдешь, останешься мыть полы.
— Они мне в хрен не брякали, — высокомерно ответил Погорелов.
— Ну надо же! Ты что, блатной или «шерстяной»?
— Какая разница.
— Хм, ну ничтяк, — угрожающе произнес завхоз. — Не таких гнули. Приходят с этапа, понимаешь, все — воры в законе, некого на х… послать, а в оконцовке — волы в загоне!!
— Жизнь покажет, — твердо произнес Борис.
Проснулся он среди ночи, кто-то усиленно тормошил его, около его шконки стояло четверо дюжих
