– Здравствуйте, Петенька, – сказал Севастьянов. – Вам привет от Саввы Львовича.
Акинфиев испуганно присел, во все глаза глядя на Пашу. Обернулся в комнаты, откуда падал свет на крыльцо.
– Кто вы? – тихо спросил он. – И как вы меня нашли?
– Я помогал господину Филиппову. Служу в министерстве. А найти вас, Иван Петрович, нетрудно: адресок ваш домашний в паспортном столе имеется, да и в служебной картотеке.
Акинфиев подслеповато прищурился. Вздрогнул:
– Ну, что же мы тут, на крыльце… Пожалуйте в дом.
Дом Акинфиева был с мансардой, и туда-то, в мансарду, он и повёл Севастьянова. Но сначала познакомил с семьёй. Супруга сидела в гостиной, кутаясь в шаль. Она была в ночном чепце, раскладывала пасьянс. Увидев Севастьянова, поднялась, подала руку.
– Здравствуйте! Ах, к нам так редко гости приходят! Иван Петрович такой нелюдим, а мы всегда гостям рады. Сейчас самовар поставят!
– Не затрудняйтесь, – сказал Севастьянов. – Я к Ивану Петровичу по делу…
Из комнаты вышла худая бледная девица, лицом похожая на мать.
– Это моя Верочка, – сообщил Акинфиев. – Говорит по-французски, прекрасно музицирует. Это, Верочка, мой товарищ по работе.
Акинфиев на секунду смешался, вопросительно взглянул на Севастьянова.
– Павел…
– Павел Александрович, – помог ему Севастьянов.
– Очень приятно, – сказала Верочка, робко взглянула на Севастьянова и покраснела.
– Не робей, Верочка. А лучше сыграй нам что-нибудь из Глинки.
– Отчего же не из Годара? – спросила Верочка.
Севастьянов поклонился:
– Простите великодушно, но это, если можно, позже…
– Как хотите, – погрустневшим голосом проговорил Акинфиев. – А вот мои пострелята, Антоша и Викуша…
Перед Севастьяновым возникли два мальчика-погодка. Один был посветлей – в мать, другой потемнее – в отца.
– Добрый вечер! – чуть не хором сказали мальчики.
– Умницы… – заученно пробормотал Петенька. – Уроки уже приготовили? Ну, ступайте, играйте…
Акинфиев обернулся к Паше.
– Ну-с, прошу в мой, так сказать, одинокий приют…
И он пошел к лестнице.
В мансарде было, вопреки ожиданию, неуютно. На старом диване валялся скомканный старый плед, на письменном столе лежал громадный рыжий кот: он сощурился, когда Акинфиев, потушив свечу, зажёг лампу под грязным, усиженным мухами, абажуром.
– Прошу! – повторил Акинфиев, указывая на старое, видавшее виды кресло, стоявшее сбоку от стола.
Севастьянов сел. Сейчас же к нему на колени прыгнул кот и замурлыкал. Кот оказался довольно увесистым. Он мурлыкал, тёрся о руки Севастьянова, а потом начал играть коготками, запуская их, и довольно больно, в колени…
Защёлкало что-то вверху. Севастьянов поднял голову: в углу, в клетке, подвешенной очень высоко, суетилась птица с уродливо изогнутым клювом.
– Это клёст. Таёжная птичка, – пояснил Иван Петрович. – Очень ласковая птичка. Когда я её выпускаю из клетки – она мне волосы клювиком завивает… Стёпа! Стёпочка!
Клёст защёлкал с удвоенной страстью. Кот оставил в покое колени Севастьянова, поднял морду и хмуро поглядел на Стёпу.
– Вот-с, – сказал Акинфиев грустно, усевшись на диван. – Так я и живу. В полной, можно сказать, духовной изоляции. Боже мой, вы даже не представляете себе, насколько я одинок!
Снизу донёсся голос супруги:
– Ванюша! Самовар готов!
– Вот видите? То есть, слышите? – понизил голос Акинфиев. – Нигде не спрятаться. Один в толпе, как перст!
Севастьянов промолчал. С его точки зрения, при таком изобилии жильцов в этой квартире о какой-либо изоляции не могло идти и речи. Сам Севастьянов терпеть не мог птиц в клетках, – жалел их; и котов, – чихал от их шерсти.
Он тут же чихнул.
– Извините. Кошачья шерсть на меня так действует.
