— А по фигу!
— Но ведь горе тем, кто свет называет тьмой… — начал было я.
— Значит, Библию в отрывках читал? — спросил ангел и явно помрачнел. — Большими, я вижу, были те отрывки. До Евангелия, я смотрю, добрался. Богослов хренов… Запомни — горе тем, кто болтает много! И читает глупые книжки, написанные психопатами, вообразившими себя учениками того, кто вообразил себя Сыном Божьим. Бог бездетен! Запомни это, хорошо запомни. У Бога детей нет!
— Но ведь мы… сотворил нас… — мне и самому противно было слушать своё бормотание, какое жалкое и вымученное (оттого, видно, вымученное, что сыпавшиеся непрерывно одно за другим откровения ангела изрядно меня уже утомили, да и от бессонной ночи клонило более ко сну, а не к богословским диспутам).
Но ангел снова завёлся.
— Не сотворил! — заявил он. — Никто вас не творил.
— А как же…
— Вас сконструировали! — сказал ангел.
Как отрезал.
— А любовь? — совсем уж слабым голосом спросил я.
— Это способ питания.
— Охренеть, — резюмировал я.
Нет, всё таки для моей пустой головы его речи были уж очень утомительны.
— Так как всё таки звать тебя? Подскажи уж.
— А зови меня…
Он секунд на десять задумался. Но я готов поклясться, что ответ свой он придумал заранее. Как и заранее предвидел мой вопрос.
— Зови меня Ангел. Ведь я единственный ангел, которого ты знаешь. Не так ли? Так что вряд ли произойдёт какая-нибудь путаница. А вот если повстречается ещё один… Тогда мы и подумаем о каком- нибудь другом имени.
— А что, может и ещё один повстречаться?
— Это вряд ли… В этом мире наши пути редко когда пересекаются. Да и встретив его, без моей помощи ты едва ли ты догадаешься, что это ангел…
— Приму за сумасшедшего? Психопата? Преступника?
— Возможно… Или просто пройдёшь мимо и не заметишь. Так тоже бывает.
— Но на небе то у тебя имя есть?
— Есть. Но оно тебе не понравится.
— Слишком сложное?
— Слишком непристойное. Я же говорю — обывательская логика. Слабость души, цепляющейся за кроватные пружины и обоссанный матрас, вместо того, чтобы легко и свободно возносится…
— К вашим небесным хирургам?
— Я же говорю, у нас анестезия. И полная стерильность.
— А миссия у нас какая?
Ангел ткнул пальцем в стекло. Я посмотрел вперёд. В том направлении, что он указал, словно вырастая из засыпанной хламом земли придорожных пустырей, потянулись вверх жёлто-коричневые, обшарпанные, вечные окраинные пятиэтажки провинциального города. Число их росло, они лепились всё тесней и тесней друг к другу и мне показалось, что осмелев от столь большой своей численности, они подбираются всё ближе и ближе к дороге, обступают, окружают нас. И окна их открыты вовсе не от быстро нагревающегося под утренним солнцем воздуха.
Нет.
От голода. Собачьего голода.
И когда их станет совсем много — они решатся. И бросятся. И вцепятся. И не отпустят.
Одна такая пятиэтажка однажды уже вцепилась в меня. И грызла, и рвала меня на куски много лет подряд. Пока…
— Что, воспоминания начались? — спросил ангел.
Похоже, он не издевался. В его голосе мне послышалось сочувствие. Сострадание. Ведь не мог же он всё время притворяться?
— И разума уже вроде нет, а память всё остаётся… Страшная штука — память. И в раю достать может. Уж поверь мне. Неплох город, да? Поищем гостиницу какую-нибудь. Хоть одна то должна быть. Машину помоем, заправимся. Отдохнём. И снова за работу.
— За какую, Ангел? Со вчерашнего дня одни намёки у тебя.
— Всё то тебе объяснить надо… Людей будем на небо отправлять. Возносить. Восполнять, так сказать, энергетический ресурс.
— А столбы… нам потребуются?
Ангел засмеялся.
— Столбы, верный помощник мой, везде есть. Как же без столбов. Где есть любовь — там уж без столбов нельзя. Такой, знаешь ли, порядок во Вселенной.
И сбавил скорость.
Мы подъезжали к перекрёстку.
Нет, я не могу вспомнить название этого города.
Кажется, первая буква его имени — «З». Вторая, по моему, «а». И заканчивается его имя вполне традиционным сочетанием букв «ск».
Прямо кроссворд какой-то, да? Зареченск? Зарайск? Заозёрск? За…
Господи, да какая разница!
Все эти города, городки, деревни, придорожные кафе, парковки — всё давно уже слилось для меня в единый поток до зевоты однообразных картин среднерусского бытия. Картины эти похожи на выцветшие чёрно-белые фотографии, наклеенные на подсвеченный прозрачный круг, ровно и безостановочно вращающийся прямо перед моим носом. Иллюзионист — с уголка его губ свисает, покачиваясь при каждом движении, потухшая сигарета.
Он вращает ручку гипнотического своего аппарата. Потрескивая, горит свеча — и огонёк её то подпрыгивает вверх (и тогда на чёрно-белых картинках на миг проступают вдруг контрастно линии, формы, контуры, фрагменты, ровно нарезанные кусочки призрачного, иллюзорного мира; моего мира, в котором протекла моя жизнь), а то пламя задрожит и станет совсем маленьким (и тогда наступает ночь, и в наступившей полутьме вращение это я принимаю за собственный сон и думаю, что один иллюзорный мир сменился другим, разве только более загадочным и таинственным… но, увы — это тот же круг и та же свеча, только фитиль заливает воск).
И липкий сон, охватывавший меня от этого монотонного кружения, лишь иногда прерывался яркой вспышкой… Нет, это не поломка. Не пожар в старом, пыльном балагане.
Аппарат работает исправно. Иллюзионист, прикрыв глаза, всё так же исправно вращает ручку. Круг вращается…
Но после вспышки — я уже не сплю.
Я встаю со стула. Тихий скрип. Половицы едва заметно прогибаются под ногами.
Навстречу мне по коридору идёт Ангел.
— Ты, я вижу, уже на ходу спишь. Прямо на пять минут оставить нельзя.
Я согласен с ним. Полностью.
— Извини, Ангел. Расклеился…
— Склеим. Пойдём.
— Куда?
— Ну ты даёшь! Мы вообще то куда с тобой приехали?
Действительно, куда?
Мы идём по коридору. Двери. Двери справа, двери слева. Потёртый ковёр — он не пружинит, не проминается, а собирается в складки под нашими подошвами, и носки ботинок задевают эти складки, выбивая из них лёгкие облачка пыли.
