Вот оно!
Не смотря на дурное своё самочувствие и полную разбитость, я почувствовал радость. Торжество. Даже превосходство! Над ним, над этим высшим существом, сыном небес, избранником Господа, крутившим мною как тряпичной куклой, набитой песком и опилками.
Он мог забраться в меня в любое время, когда ему заблагорассудится. Залезть меня, словно в пустой, выгоревший дом, где сорвана дверь, не осталось ни одного целого стекла, обгорела и обвалилась крыша и нет ни одного, ни одного уголка, который не был бы открыт любопытному или жадному взору любого прохожего. Не вором даже, а просто мародёром, объявившим, что бесприютное это жилище принадлежит теперь ему и никому более, забирался… нет, не забирался — просто заходил он в дом этот, когда ему того захочется. И хрустели у него под каблуком угля, битое стекло, шуршали обгорелые клочки бумаги. Он ходил, он осматривал руины. Он жил в них и безгранично властвовал над разрушенным этим пространством.
И вот теперь он ошибся! Промахнулся! Не влез! Не попал!
Не увидел!
Значит, есть внутри меня уголки, не доступные и его взгляду?
— Думал, вернётся когда-нибудь большое жёлтое солнце. Клейкий лист липы. Забавная гусеница- парашютист на тонкой серебристой паутинке. Подтаявшее эскимо. Море размером с ванну. Пустыня размеров с песочницу. Нет, наоборот! Песочница большая-большая… И ванна… Сундук с сокровищами, набитый фантиками… Надеялся вот…
— Детство? — он улыбнулся, довольный, что смог наконец понять о чём идёт речь.
Он успокоился и снова заходил по комнате.
— Это тоже самообман. Иллюзия освобождения. Это очередная пустышка, которую заботливо подбросил тебе твой разум. А он, и ты это знаешь не хуже меня, горазд был на выдумки. Любая надежда обращённая в прошлое, деморализует человека, расслабляет его. В конечном счёте ведёт к зацикливанию и бесполезной трате энергии. В наихудшем варианте идёт циклическое переживание одних и тех же событий. А отсюда и до паранойи уже недалеко. Может, твой разум именно к этому и стремился? Тебе — психушка, ему — отдых. А?
— Мне и с тобой психушки не миновать…
— Ты до неё не доживёшь, — любезно пообещал мне Ангел. — Не волнуйся… Ну как, пришёл в себя? Чем дольше будешь сидеть, тем хуже будешь себя чувствовать. Так что лучше вставай. Восстань, так сказать, из праха и иди умывайся.
— Слушай, — сказал я, вставая, — а разве ангелы срут? И жрут?
— Я же сказал — розовые какашки, — ответил Ангел.
— Твои не розовые, — возразил я.
— Ты в темноте не рассмотрел, — парировал Ангел. — Ничего, ещё рассмотришь…
В кафе у местного автовокзала — столы на металлических ножках, покрытые по верху светлым ламинатом, грохот подносов, кислый пивной дух.
Мы сидим в самом углу.
У нас компания. Пёстрая компания.
Ангел, сын небес. Я, помощник Ангела. Местный алкаш, отколовшийся по причине затяжного безденежья от всех остальных собутыльников (или изгнанный ими же по той же причине). Уборщица, бросившая ради нашего приглашения нудную свою работу и с радостью присевшая к нам за стол. Непонятно как оказавшийся рядом с нами мужик в тёмно-синих наколках и расстёгнутой до пупа, покрытой солёными пятнами военной рубахе. Мужик этот представился Петром и где-то минуте на третьей сидения за столом заявил, что мы мужики что надо, не козлы какие-нибудь. Поскольку с нашей стороны на то возражений никаких не последовало, он разделил и нашу компанию, и заказанное нами пиво, хотя в застольные разговоры не вступал, а только лишь одобрительно кивал, иногда так резко, что голова его падала на волосатую грудь, где и покоилась минуты две, издавая лёгкое посапывание. Затем резко подлетала вверх — и мужик снова начинал внимательно слушать наши речи, тараща не то изумлённые, не то туманные со сна глаза.
Итого — пятеро.
Наверное, подтянулся бы и ещё кто-то, но свободного места за столом уже не было.
Ангел был щедр, как и подобает посланнику Господа. Он заказывал пиво и водку, легко кидая на стол разноцветные бумажки (многие из которых несчастные наши собутыльники в жизни никогда не видали столь близко и уж тем более никогда не держали в руках).
Завидев это, официантка, ранее то бесцельно крутившаяся по залу, то сидевшая рядом с кассиршей, стала, словно акула, описывать вокруг нас круги, которые мгновенно сужались, едва в воздухе мелькала новая хрустящая бумажка.
При всём при том надо заметить, что сам Ангел практически не пил (лишь тянул неторопливо пиво прямо из бутылки), но непрестанно потчевал своих собеседников, благодарность и открытость которых возрастала с каждой новой принятой порцией алкоголя.
— Вот видно — человек приличный, — повторяла уборщица. — Мой то, как был жив, всё ругался: «Сходи за поллитрой! Сходи, сука, за поллитрой!» Принесу — а он сам всё и выжрет. В углу то ляжет — и храпит всё, храпит… А раздевать стану — въебёт, да и всё. Так и брошу… А то блевать…
— Бабе въебать — святое дело, — наставительно заметил алкаш.
— Блевать станет… Чего?! — вскинулась уборщица. — Молчи уж, пиздун хренов! Въебать ему! В чём душа держится — а туда же!
Алкаш тут же замолк, решив, что от лишнего шума алкогольная его синекура быстро накроется. И трубы запылают вновь.
— Нет, не козлы… — промычал мужик в военной рубахе и чуть слышно всхрапнул.
— И не здешние видно, — добавила уборщица. — У нас то — да разве дождёшься? Я вот тут горблюсь на триста рэ в месяц, да ещё триста в подработку. Да ещё с ЖЭКом договоришься, помоешь где… А скажет кто: «На тебе, Люд, выпей с нами…»? Да ты чо! Да удавятся, бля!
— Что, бедно тут народ живёт? — спросил Ангел, подливая Люде водки в стакан с остатками пива.
— А с хуя ли тут богато жить?! — с пафосом воскликнула Люда. — Один завод, казеин гнал. И ещё химию какую… Добавки, что ли?.. Всё до прошлого года делили. Поделили вроде, а всё толку пока нет…
— А работать, блядь, не хотят, — веско заметил проснувшийся мужик.
И почесал грудь, захрустев жёсткими, спутанными волосами.
— Не хотят… Как, мудаки, воровать привыкли — так теперь и не отучишь. Им плати — не плати, один хрен всё попиздят. И пропьют. Бить надо, пока не поумнеют.
— Чего умнеть то?! — снова вскинулась неугомонная Люда. — Мой то вон — в деревню к своим поехал, да комбикорм и стянул. Много, что ли? Три мешка… Два года условно дали. Так через месяц спьяну в соседнем доме через окно за телевизором полез… Опять его, козла, поймали. Четыре года выписали — да на зону послали. Он там от туберкулёза и загнулся. Или, может, подрезал его кто, а на болезнь свалили, чтоб шума не было. Поди докажи! Сына вон в деревню на лето отправляю, смотреть за ним некому… Да мой то тоже не смотрел, но хоть деньги иногда приносил. А сейчас — самой крутись. А деревне кто за ним смотрит? Да он там быстрее, чем здесь сопьётся. А делать то что? А мой то… Олигарх, что ли какой, чтобы ему четыре года давать?
— Не телевизор надо было воровать, а завод наш, — ехидно заметил алкаш. — Или вон — цех колбасный. Тогда бы не посадили. На таких вот дураках прокуратура план то и делает!
— Тяжёлая, стало быть, жизнь тут? — спросил Ангел.
— Жизнь? — переспросил алкаш. — Да жизнь то лёгкая. Народ только не живёт, помирает больше. А так то жизнь хорошая.
— А правда Брежнев помер? — спросил снова проснувшийся мужик.
— Правда, — ответил Ангел.
— Жалко, хороший был мужик…
— Да ладно тебе, — махнул рукой алкаш. — При Путине всё как при Брежневе будет. Ты чего при Брежневе делал?
Мужик в ответ захрапел, чуть слышно причмокивая и посвистывая.
