Так же без единого слова Больжи примерился, метко зашвырнул подарок в открытый люк бронетранспортера и погнал телят обратно через поле.
Мой водитель высунулся из люка, показывая мне упавшую с неба колбасу.
– Смотрите, товарищ лейтенант! Может, пожуем? Хлеб есть.
У меня потекли слюнки, но я гордо отказался, велев ему ехать к дороге. Мы обогнали Больжи на пол пути. Он что-то выговаривал телятам сердито и громко, потом вдруг замолчал и мимо Чиганцева проследовал с непроницаемым лицом.
– Жаловаться будет, – обреченно сказал Чиганцев.
Накануне танкисты своротили «пасынок» на придорожном столбе, ферма осталась без электричества как раз во время вечерней дойки, а теперь ему на голову свалились еще эти телята. Чиганцев опасался, что из колхоза пошлют жалобу в штаб дивизии.
Обычно, оставив телят пастись у реки, Больжи выходил к дороге полюбоваться нашими маневрами. В перерывах я иногда разговаривал с ним, спрашивал, как будет по-бурятски «здравствуй» и «до свидания», чтобы щегольнуть этими словами в письмах к маме.
В обед Чиганцев попросил меня:
– Сходи к нему, поговори по-хорошему. Возьми вон супу горячего и сходи.
Я пошел к стаду, прихватив два полных котелка, для Больжи и для себя. У меня было подозрение, что, если не разделить с ним трапезу, он откажется от супа, как я сам отказался от его колбасы. В обоих котелках над красноватой от казенного комбижира перловой жижей с ломтиками картофеля возвышались большие куски свинины. Продукцию полкового свинарника выловил для меня в котле сам Чиганцев.
Я застал Больжи сидящим на берегу, но не лицом к реке, как сел бы любой европеец, а спиной. При этом в глазах у него заметно было то выражение, с каким мы смотрим на текучую воду или языки огня в костре, словно степь с поднимающимися над ней струями раскаленного воздуха казалась ему наполненной таким же таинственным вечным движением, одновременно волнующим и убаюкивающим.
Я поставил на землю котелки, выложил из противогазной сумки ложки и хлеб.
– Пообедаем?
Больжи взял котелок, понюхал. Запах ему понравился.
– Можно, – кивнул он, беря ложку.
Я успел опростать полкотелка, оставляя свинину на закуску, когда заметил, что Больжи перестал жевать и внимательно смотрит на меня.
– Неправильно суп ешь, – сказал он. – Солдат так ест: первое – мясо, второе – вода. Вдруг бой? Бах- бах! Вперед! А ты самое главное не съел.
Согласившись, я начал направлять разговор в то русло, которое наметил для меня Чиганцев.
– Тебя начальник послал? – перебил Больжи. – Усатый?
– Он, – признался я.
– Скажи ему, у всех страх есть. У человека, у теленка. Надуется, как пузырь, до головы дойдет, думать мешает. А ногам не мешает. У кого от головы далеко, у кого близко. Тут!
Больжи похлопал себя по затылку и улыбнулся.
– Чай будем пить?
Я с готовностью вскочил.
– Сейчас принесу.
– Сиди.
Он принес огромный китайский термос, разрисованный цветами и птицами, налил смешанный с молоком чай прямо в котелок, где еще оставалась на дне разбухшая перловка, отхлебнул, плеснул еще и подал мне.
– На! Хороший чай.
Я проглотил его, стараясь не задерживать во рту.
– У тебя страх близко, – оценивающе оглядев меня, определил Больжи, – но пузырь не шибко большой. Всю голову не займет, если надуется, маленько оставит соображать. А у начальника твоего пузырь большой, зато от головы далеко.
– И что лучше? – ревниво спросил я.
– Оба ничего. Плохо, когда большой и близко.
– А у вас?
Он засмеялся.
– У меня совсем нет. Старый стал, лопнул.
От тишины и зноя звенело в ушах. Вдали, на краю поля, я видел лобовые силуэты танков с вывернутыми набок пушками. Это означало, что обед еще не кончился.
– Колбасу не взял, – с внезапной решимостью произнес Больжи, – я тебе
– Гау?
– Да.
– Что это?
Больжи затруднился, видимо, перевести это слово на русский.
– Гау… На нем Саган-Убугун нарисован. Белый старик, так мы зовем.
– Танка? – предположил я, рисуясь тем, что знаю, как по-бурятски называются буддийские иконы на шелке.
– Нет. В бой пойдешь, на шею повесишь. Пуля не тронет, пузырь надуваться не будет.
Я понял, что речь идет о каком-то амулете.
– Барон Унгэр, знаешь его? – сощурился Больжи.
– Знаю, – подвердил я, догадавшись, что имеется в виду барон Унгерн.
– Унгэр его на груди носил.
– Такой же, как у вас?
– Зачем такой же? Этот самый.
– Ваш гау? – не поверил я. – Который вы мне подарить хотите?
– Носил. Почему, думаешь, его убить не могли?
– Его же расстреляли.
– О! – снисходительно улыбнулся Больжи. – Это потом.
– И не жалко вам отдавать такую вещь?
Больжи высунул кончик языка и коснулся его пальцем.
– Такое слово тут есть, а тут, – приложил он руку к левой стороне груди, – нету. Я старый, на войну не пойду. Мне не надо. Ты молодой, тебе надо. Раньше у нас как было? Лама парня лечит, денег совсем не берет, баранов не берет. Мужчину лечит женатого, одну цену берет. А старик лечиться пришел, давай две цены – за себя теперь и за молодого.
Слышно стало, как заработал двигатель головного танка. Вслед за ним загрохотали остальные, башни начали медленно поворачиваться в походное положение.
– Завтра принесете? – спросил я, скрывая волнение, охватившее меня при мысли, что стану обладателем этой реликвии. – А то мы скоро снимаемся отсюда.
– Зачем завтра? – удивился Больжи. – Вечером приходи. Ферму видел? Дальше мой дом.
В то время все мои сведения об Унгерне были почерпнуты из двух источников: советско-монгольского фильма «Его звали Сухэ-Батор» с загримированным под монгола актером Львом Свердлиным в главной роли и книгой Б. Цыбикова «Конец унгерновщины», изданной в Улан- Удэ в 1947 году. Я раскопал ее в Республиканской библиотеке. На каталожной карточке имелся замысловатый шифр, означавший, как выяснилось, что читать этот труд позволено не всем, но заведующая читальным залом мне симпатизировала, к тому же лейтенантские погоны доказывали мою благонадежность. Книгу я получил, и она, за вычетом ритуальных анафем, оказалась весьма информативной: автор описывал не только конец унгерновщины, что можно было ожидать из заглавия, но и ее начало, и то время, когда безумный барон находился на вершине могущества.
В Забайкалье он командовал Азиатской дивизией, на две трети состоявшей из монголов и бурят, и подчинялся атаману Семенову. Осенью 1920 года, когда Красная Армия вместе с вышедшими из тайги
