на скате. Из девяти человек ни один не был ни монголом, ни бурятом, ни китайцем, ни татарином. За что они наказаны, Унгерн забыл, как забывал всё, о чем не имело смысла помнить.
– Обратите внимание, ни одного азиата, – сказал он Козловскому. – Для азиатских народов главное – верность. А русских заставить служить может только то, что некуда деваться, кушать надо.
– Русский человек должен знать, за что он воюет, – осторожно возразил Козловский.
– Бросьте! Война есть война, это в Европе выдумали, чтобы непременно воевать за какую-нибудь идею. В наше время настоящего рыцаря только среди желтых и найдешь. Вон в Китае у каждого генерала своя провинция, воюют между собой, а в гости друг к дружке ездят по-прежнему. Перед сражением войска построят, сами сядут вдвоем в шатре, чай пьют, в мацзян играют. Вестовые им докладывают, кто кого бьет. Одному так-то вот доложили, он и заплакал. Другой спрашивает: «Почему брат мой плачет?» Тот говорит: «Беда, на правом фланге моя кавалерия разгромила кавалерию моего брата!»
Унгерн задрал голову и крикнул:
– Всех прощаю! Марш по своим сотням!
Мимо вжимающихся в стены офицеров и писарей прошагал в свой кабинет, где не было ничего, кроме телефонного аппарата, двух стульев и стола с тарелкой недоеденной лапши на нем. Он вспомнил, что не завтракал, поискал ложку, но найти не успел, вошел Козловский с пробным оттиском отпечатанного в консульской типографии приказа по дивизии.
– Только что принесли, – доложил он.
Унгерн вынул вечное перо и на первой странице, вверху, вписал исходящий номер – 15, хотя по счету номер должен был быть другим, а на последней поставил дату – 21 мая 1921 года.
– Сегодня, – напомнил Козловский, – двенадцатое.
– Знаю, – ответил Унгерн, но, разумееется, не стал объяснять, что по расчетам Найдан-Доржи в IV лунном месяце счастливыми для него являются эти два числа – 15 и 21.
Преамбула приказа гласила:
«В борьбе с разрушителями и осквернителями России следует помнить, что по мере совершенного упадка нравов и полного душевного и телесного разврата нельзя больше руководствоваться прежними оценками. Мера наказания может быть одна – смертная казнь разных степеней. Нет больше правды и милости. Есть лишь правда и безжалостная суровость. Зло, пришедшее на землю, чтобы истребить божественное начало в душе человека, должно быть вырвано с корнем».
Далее по пунктам.
Приказывалось после первых успехов жен и детей за собой не возить, распределять их на прокормление в селах, не делая при этом различий по чинам, не оставляя с офицерскими семьями денщиков.
Определялись правила предстоящей мобилизации в станицах и бурятских улусах, указывалось направление движения колонн, порядок формирования гарнизонов, способы замещения выбывших начальников и т. п.
Отдельным параграфом предписывалось всем состоящим на нестроевых должностях перешить погоны и носить их, в отличие от строевых, не вдоль по плечу, а поперек.
Наконец, последнее, без номера, со ссылкой на пророка Даниила:
«Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет 1290 дней. Блажен, кто ожидает и достигнет 1335-го дня».
Время для похода на север выбрано было с оглядкой на эти сроки. Давно всё проверено, перемножено столбиком, приплюсовано, подбито чертой: с тех пор как большевики захватили власть в Петрограде, счет дней приближался к четырнадцатой сотне.
Козловский вышел с подписанным приказом, Унгерн вновь остался один. Он расстегнул дэли, приподнял амулет и, скосив глаза, увидел на своей белой безволосой груди странное красноватое пятнышко с пятью лучеобразными отростками разной длины. Казалось, на коже остался отпечаток чьей-то крохотной ладошки.
Он перевернул амулет и понюхал оборотную сторону. Пахло, как от влажного горчичника. Кожа в этом месте еще слегка чесалась, но к вечеру зуд окончательно прошел.
Раздеваясь на ночь, Унгерн отметил, что пятнышко из красного стало блеклым. Наутро оно совсем исчезло.
Азиатская дивизия шла к границе несколькими колоннами. В июне от сходящих снегов разливаются и бушуют горные реки, на просевших, прогнивших за последние годы беспризорных мостах слани заливает водой по пояс человеку и до полубока лошади, но в конце мая пройти еще можно.
Весна преобразила суровые хребты Северной Монголии. Ковер из белых анемонов покрывал южные склоны гор, подножия опоясывало фиолетовое пламя багульника. Лиловый ургуй расцветал на угрюмых каменных гольцах. Ночи стояли холодные, но в прибрежных падях уже начинали вить гнезда утки, на рассвете показывались передовые отряды летящих с юга гусей.
В последних числах мая 1921 года дивизия двумя колоннами перешла границу буферной Дальневосточной республики. Целью была станция Мысовая – взорвать кругобайкальские тоннели, перерезать Транссибирскую магистраль, чтобы красные не могли перебрасывать по ней подкрепления с запада, но дальше Кяхты-Троицкосавска пройти не удалось – здесь Унгерн был разбит, едва не окружен, но сумел вырваться из западни и уйти обратно в Монголию. След его потерялся, прошелестел слух, будто его дивизия рассеялась, а сам он бежал в Харбин, но по дороге не то убит китайцами, не то брошен в подземелья средневековой Цицикарской тюрьмы. По другой версии, барон повел своих всадников на юг, в Тибет, сгинул в необозримой, непроходимой Гоби, по третьей – подался на запад Халхи, к генералу Бакичу, чьи отряды спустились туда с отрогов Алтая. Об Унгерне начали забывать, но через полтора месяца, когда Экспедиционный корпус 5-й армии уже занял Ургу, он вновь неожиданно пересек границу и форсированным маршем двинулся на север, к Верхнеудинску.
Опять рысили казачьи, башкирские, бурятские, тибетские сотни, скакали халхасцы, чахары, харачины, дербеты, тряслись в седлах непривычные к верховой езде пленные китайцы, сведенные в отдельный дивизион. На серебряных трафаретах их погон в фантастическом объятии сплетены были дракон и двуглавый орел. Это символизировало единство судеб двух рухнувших, но подлежащих возрождению великих империй.
На верблюжьих горбах плыли пулеметы, быки тащили пушки. Через степные реки, где на берегах нет леса, чтобы построить плоты, артиллерию переправляли на раздувшихся под солнцем и связанных по нескольку штук бычьих тушах. Под копытами коней, овец и верблюдов, под колесами обоза степь курилась летучим июльским прахом, знойное марево обволакивало горизонт. Азия жарко дышала в затылок.
Тогда-то и появилась при штабе Унгерна рослая сахарно-белая кобылица, не похожая на коротконогих, мохнатых и злых монгольских лошадок. Во время переходов и на ночлегах Найдан-Доржи лично за ней присматривал. В пути на нее клали дорогое, украшенное серебром седло с висюльками из кораллов, но никто никогда в него не садился, белая кобылица неизменно шла налегке. На глазах у монголов Унгерн приказал насмерть забить палками казака, который спьяну взгромоздился ей на спину. Как семьсот лет назад, незримый, ехал на ней великий Саган-Убугун, покинувший свое уединение у горного озера, чтобы привести войско барона к победе.
«Блажен, кто ожидает и достигнет 1335-го дня…»
Стол, тумбочка, полки с посудой в доме у Больжи были застелены линялой клеенкой с одним и тем же рисунком: в синих квадратах лежали на блюде два ананаса, целый и разрезанный на дольки. От них рябило в глазах.
Мы сидели за столом, пили чай, Больжи рассказывал, как красные подожгли степь, чтобы остановить Унгерна, но он прошел сквозь огонь и вышел к Гусиному озеру. До Верхнеудинска оставалось восемьдесят верст, тем временем бурятская сотня есаула Ергонова, вступила в Хара-Шулун. Здесь Ергонов мобилизовал семерых взрослых мужчин, выдав каждому по ружью и по десять янчанов в счет будущего жалованья. Среди них были отец Больжи и старший брат Жоргал.
Девятилетний Больжи с матерью и маленькой сестренкой ходил их провожать. Стояли у субургана, смотрели вслед всадникам. Отец долго оглядывался, что-то кричал, махал рукой и шапкой, а Жоргал как сел в седло, так и поехал, ни разу не обернувшись. Молодой был, горячий, глупый, о матери не думал.
На прощанье мать брызнула за ними на землю кобылье молоко из чашки, выстилая им белую, счастливую дорогу, по которой ее мужчины объедут беду и невредимыми вернутся домой, как возвращаются
