— Набоков великий писатель?
— О, да. Хотя о Набокове заурядными критиками столько понаписано!
— Вы досадуете на них за эту смелость?
— Нет. Чем больше ерунды, тем легче написать свое. Мне всегда было интересно писать о том, о чем никто еще не сказал. Осмелюсь сказать, такой критический темперамент. Может, это связано с моей работой в журнале, где я читаю то, что никто никогда не читал, и они появляются впервые.
— Вы второй после Губермана запрятанный человек среди тех, с кем я уже поговорил. Вы чаще ловили себя на том, что стремитесь помочь собеседнику, обласкать его или, напротив, обличить, когда не нравился он вам?
— Мне сначала люди очень нравятся. Чаще всего они мне нравятся, но я страдаю комплексом Жанны Д'Арк — мне еще кажется, что я могу помочь. Это с детства мне все просто нравились, а потом я прочитала в книжках по психологии, что это называется комплексом Жанны Д'Арк и означает, что я хочу что-то исправить в людях, которые нуждаются в помощи. Сейчас, понимая, что во мне сидит этот комплекс, я стремлюсь остановить себя.
— Любовь до Христа была эротической. После него многие люди как бы стали искать свою половинку. Вы всегда полагали, что Бог — это любовь или Вам более свойственен языческий взгляд на любовь?
— Для меня все это происходило не на урове ratio. Если я чувствовала, что хочу от этого человека ребенка, я знала, что могу выйти за него замуж.
— Как Вы полагаете, Вы слеплены из отца, матери, предков, то есть, Вы биологическое существо или какое-то новое, вышедшее из хаоса?
— Конечно, новое. Но мне очень жаль моих предков, потому что память о них сидит во мне. Мне очень жаль, что я не могу исправить ничего. Связь, конечно же, существует. Когда проходишь через подростковый период, когда всех ненавидишь, то отталкиваешься от родных и близких, переходишь в другую фазу — фазу неприятия. А потом — переход в другую фазу, когда тебе становится бесконечно жаль. В моих предках столько всякого намешано...
— Изнанка жизни... Не теневые ее стороны, а поэтическая, таинственная подкладка жизни — Вам это понятно?
— Да. Но как — не могу сказать. Это может быть достаточно неожиданно. Поскольку я — мама, для меня самая большая тайна мироздания, момент отделения этого существа, когда это ты и уже не ты. И когда это существо уже студентка, и живет совершенно в другом мире, и разговаривает с тобой только по телефону, это ощущение уже не только тайны, но и раны...
34
— В Евангелии от Иоанна есть загадочная фраза: «Пока есть свет, ходите, чтобы не объяла Вас тьма». Не хотите ли изменить слово «ходите»? Вместо «ходите» что бы Вы поставили?
— Ну, «ходите» сказано совершенно гениально. Потому что «ходите» значит абсолютно все. Мы перемещаемся от одной мысли к другой, мыслительный процесс — это ходьба... Можно заменить множеством разных слов — думайте, мечтайте, любите, воображайте, призывайте — это все будет «ходите». Но пока есть свет, нужно стараться действовать. Под словом «действовать» я вовсе не подразумеваю физическое действие. Вот я сидела на крыльце и смотрела, как просвечивает луч через лист дуба. И это был для меня тот самый момент, когда есть свет. И я шла, думала, блаженствовала, мечтала — все, что угодно можно поставить сюда. Пока есть свет, нужно читать. Если у тебя есть дар — составлять слова. Этот дар во мне иногда возникает, иногда покидает. Если внутри тебя свет есть, и ты видишь неправедность того, что происходит, и ты можешь сформулировать, что это неправедно и несправедливо, ты должен это сделать. Если ты это не сделаешь, свет уйдет и будет тьма
— Вы чаще себя ловите на том, что Бог видит Вас, или Вы хотите его разглядеть?
— Мне иногда Бог показывает мир.
— А ждете смерти с ужасом, возмущены этим обстоятельством или притерпелись к нему?
— По отношению к другим, близким и родным — это не возмущение, это крайнее отчаяние.
— Поединок — это точно. Если человек любит, ему кажется, что тот, другой — его alter ego. Что у него свои привычки, своя голова, свое прошлое, которое может огорчить или раздосадовать. Любое общение, любовное в том числе, это конечно же, своего рода поединок. Не в том смысле, что кто-то кого-то должен победить. Это благородный поединок.
— Не хотите любовь сравнить с чем-то. Что она — сон, болезнь или помешательство?
— Любовь — это зависимость. Конечно, самопожертвование, конечно, чувство ответственности, конечно, счастье, конечно, радость, конечно, любовь это просто жизнь.
— «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...» Блаженство и восторг похожи на то, будто смотришь на раскаленную лаву рядом с тобой? Какой у Вас восторг?
— Нет, я думаю, что все не так. Этого вовсе нет. Например, я сижу в Грозном, и мои дети, и родители, — семья, и счастье, и любовь. Идет обстрел, уничтожение города, равного полутора Женевам. В одночасье все у тебя уничтожено. А тут было все — первая любовь, твоя школа... Роковые мгновенья — не хочу. С другой стороны,
35
если жизнь станет спокойной, может, будет скучно? Это я иронизирую. А если серьезно» главное, что с нами происходит — это наша частная жизнь. Сознание наше перекошено, вам кажется, что все, что сейчас происходит — выборы, Зюганов, Ельцин — может изменить всю нашу жизнь. То, что произойдет с нашими любимыми, если честно говорить, гораздо важнее. У нас, бывших советских людей совершенно перекошено сознание. Наладит что-то или не наладит что-то без нас Ближний Восток, Сербия... Все смотрят выпуски «Новостей»... Зачем?! Любовь к «роковым мгновеньям» может быть опасной!
— Вы, скорее, отдохнули во время нашего разговора или работали?
— Конечно, отдохнула.
— Как Вы думаете, способно ли высветить человека обычное газетное интервью?
— Например, Ваше интервью с таким великим писателем, как, например, Битов обычным быть не может. Такой человек захочет привнести что-то свое, изюминку свою.
— В какой мере Вам было нескучно читать это интервью?
— Мне было интересно.
— Потому что Вы знали, что это великий писатель?
— Да, конечно.
— Скажите, а Вас приучили к мысля, что Вы гениальный поэт?
— Нет. Сам поэт слеп к своим произведениям. Потом выясняется его место. Вторым критерием поэта является публика, хотя это тоже необъективный критерий.
