холодным трупом // Не пролилось горячих слез, / / Чтоб кто-нибудь в усердьи глупом // На гроб цветов мне не принес // Чтоб молчаливою толпою за ним не шли мои друзья, // Чтоб за могильною доскою // Не стал любви предметом я. // Чтоб все, о чем мечтал так жадно,// И так напрасно я живой, // Не улыбнулось б мне злорадно // За гробовой моей доской».
— Добролюбов.
116
— Строки Ходасевича: «Мне каждый звук терзает слух. // И каждый луч глазам несносен...» Это тоже не про Вас, не для Вас?
— Да, это не про меня. Каждый луч мне приносит радость...
— Есть у Вас стихотворения, которые выражают Вас лучше других?
— Я пишу стихи, чтобы выразить себя. Все мои стихи — это и есть я. В какой-то степени.
— Представьте, что Вы уже признанный, великий поэт...
— Я не стремлюсь быть знаменитым. Я говорил уже, «чтоб вызрел из певца пророк, для этого ведь нужен срок». Это не самая высокая стадия развития относительно слова.
— Представьте, «Литературная газета» рассылает анкету. Если Вы пришлете три фотографии, наиболее Вас верно выражающие, Вас премируют кругосветной поездкой. Как Вы сфотографируетесь?
— У меня есть уже любимые фотографии. На одной — я в мрачной избе, выгляжу строгим, за спиной — деревенский иконостас. На второй я сфотографирован рядом с лошадью, но очень необычно. Я похож на Стрельца — лошадь отвернула голову, и голова у лошади моя. Третья снята фотокорреспондентом «Московского комсомольца». На фото вокруг меня вся моя семья, морские свинки и крысы.
— Скажите, Саша, кто-нибудь из знаменитостей к Вам подходил погадать?
— Я же не спрашиваю фамилий, а только имена. Несколько раз у меня гадала Наталья Трауберг, известная переводчица с английского. Потом оказалось, что я знаком с ее сыном и даже был свидетелем на его свадьбе.
— Как правило, все люди охотно показывают дорогу, когда спрашиваешь. Немногие подают нищим и все бывают оскорблены, если милиционер требует предъявить документы. Приведите, пожалуйста, свои три примера того, что Вы делаете охотно, как вступаете в контакт, и отчего бываете оскорблены.
— Очень много ситуаций, когда я охотно вступаю в контакт. Например, с человеком, близким мне по духу. Я выхожу из храма, и он выходит из храма. У меня есть любимый священник, и я радуюсь, когда я его вижу. А если он ко мне обращается — сам я не смею — то я очень рад.
— Вы со мной беседуете — это похоже на случай, когда Вы выходите из храма?
— Нет, конечно.
— На что похож наш разговор с Вами? Какая это работа? Любимая? — Нет, я не люблю выставляться.
— Не знаете, от Бога я или от дьявола?
— В Бога я верю, но не в дьявола. Когда я смотрю на небо и вижу солнце, то воспринимаю его как источник света и жизни. Но сколько бы я на небо не смотрел, я не увижу там источника мрака. Вот почему я верю в Бога и не верю в дьявола. Дьявол — это человек, который сам себя низвел до животного состояния. А мог бы стать подобным Богу, потому что создан по образу и подобию Божию. Мог бы стать источником света, а стал подобием источника мрака. Низвел себя до зверского состояния.
117
— Какое знакомство, контакт Вас оскорбляет?
— Я действительно очень переживаю, когда меня называют «жидовская рожа», Некоторые шизофреники, проходя мимо, так говорят.
— Если бы Вы были евреем, это Вас больше оскорбляло бы?
— Думаю, что так же. Я ужасно не люблю все эти деления, а особенно национально- религиозные.
— Почему, не понимая результата нашей беседы, Вы готовы говорить со мной как угодно долго? Почему Вы стремитесь к этому?
— Я не стремлюсь. Вы просите, и я иду навстречу. Был такой пророк Исайя, очень жесткий человек. Он говорил: «Проклят тот, кто уповает на человека». Уповать следует только на Бога, но не на человека. Ни на какого земного человека уповать нельзя.
118
Чтобы Роман Григорьевич убедился, что наша беседа не окажется пустой тратой времени, я вынужден просить режиссера перенестись в одну из интимных областей его быта или внутреннего мира, в гигантскую, уже разбросанную им по планете, костюмерную Его Величества зрителя, в крохотном уголке которой я сподобился часом раньше побывать, и где на моих изумленных глазах шили и, я убежден, продолжают шить, взявши работу домой, в транспорт, в постель... Где с отвращением или с восторгом шьют ему в подарок фантастические костюмы от андерсеновского королевского платья или рубища пророка, до кружевных лохмотьев юродивого или нищего. От тесноты ли фойе, из-за вихря ли окружившей меня очереди (все же более короткой, чем буфетная), я успел записать всего с десяток «впечатлений о Виктюке», хотя все опрошенные выполнили мое условие: «не более трех слов». И были эти впечатления строго противоречивы, но с первым звонком очередь страждущих так же мгновенно растаяла, как и возникла. Я спросил Виктюка, не хочет ли он прочесть эти несколько строк? — «Нет, нет, — отвечал он нетерпеливо, с изысканной вежливостью. — Если можно, потом». Я понял, что надо начать с другой интонации.
— Жаль, я так старался. Надеялся ввести Вас в заблуждение, убедить, что следующий мой главный и самый ничтожный вопрос вовсе не мой, а зрителя. Уж очень неловко его задавать. Но видно не судьба, да и на мякине Вас не проведешь... Много и многими уважаемый или презираемый Роман Григорьевич, кто Вы, пророк или юродивый?
— Но разве можно об этом говорить? И, простите, даже спрашивать? Всем хотелось бы быть пророками, никто сознательно не хочет быть юродивым. Я думаю, гордыня одно из самых страшных прегрешений человека. Кажется, что во благо, а все наоборот. Если человек впадает в структуру гордыни, начинается болезнь, подобная заражению раковой клеткой всего организма.
— Не следует ли из Вашего ответа, что Вы хорошо сбалансированный человек?
— Между тобой и миром, душой и телом не может быть равновесия изначально. Если нет этого разрыва внутри, творческий человек не состоится. Он на этом разрыве держится. Если точнее, то я — неожиданно для себя переворачивающийся айсберг. Без этого в творчестве не может быть гармонии. А вообще-то, все зависит от того, каким рождается человек. Если с поющим сердцем, то и звучит мелодия света. Если с воющим... (протяжно огорченно разводит руками). Но когда мелодия в тебе угасает, ты сразу становишься стариком.
— Вы подвержены какому-нибудь предрассудку? И заодно расскажите о предрассудке, Вами непереносимом в других.
— Мой предрассудок — белая зависть. К Висконти, Прусту, Мамардашвили, Малеру, Бежару, Наталье Макаровой, ко всему кругу людей, являющихся моими духовными родственниками.
Непереносима же мной черная зависть. Даже неизреченная. Она разрушает завидующего человека.
