яростью забушевало в топке.
— Устал, Коля? — спросил, берясь за тачку, Клименко. — Покури.
— Спасибо за разрешение.
Яцышин окунул раскаленный докрасна лом в бочку с водой.
— Отрегулируйте, ребята, дутье, — попросил он. — Как бы не стравило.
Стрелки манометров подползали к одиннадцати. Пар поднимался к предохранительным клапанам.
— Хоть в мешок отбавляй, — улыбался Бизякян, — прозапас для второй вахты. Может, тогда и перегонят нас.
Над головами, в десяти метрах, звеняще стучали в корпус редкие льдины, цеплялись за борта обломанными зубами.
Вахта смеялась.
В половине двенадцатого старшина поднялся на верхнюю палубу. Рулевые бережно вели «Литке» проливом Дмитрия Лаптева и, чтобы не повредить перо выпущенного лага, огибали грязно-серые речные льдины, приплывшие по течению Индигирки и Колымы. След за кормой вилял, как хвост кудлатого «Мишки». Пес жадно лизал пропитанную кровью палубу. Ободранная туша белого медведя огромным маятником раскачивалась на вантах.
Волнистая линия берега быстро скользила вдоль борта. Дощатый домик рации Ляховских островов одиноко торчал на пустынном мысу. Дымная мгла застилала пролив. На материке горела тайга. Нагретая ртуть градусников показывала плюс шестнадцать, и люди, представлявшие Арктику скованной непроходимыми торосами, забитой дрейфующими полями, презрительно хмыкали.
Полуночное солнце тускло пылало над нами. Каждые четверть часа звенел телеграф с мостика, стопоря машину, и вахтенные матросы, посылая далеко вперед грузило длинного лотлиня, нараспев кричали:
— Шесть с половиной!
Мелководное море Лаптевых раскинуло мутные просторы перед ледорезом. Набрасывая лот, мы шли в густом молоке дымной гари курсом на бухту Тикси — сердце Якутской республики.
— Половина, — войдя в левый кубрик, предупредил Трофимов старшину второй вахты, — литкенского библиотекаря Мазунина. Тот выводил на мандолине разухабистые мотивы.
— Здравствуй, моя Мурка, и прощай!.. — подпевали кочегары.
— Вот что, — отложив мандолину, сказал Мазунин, — хотя комиссия, по качеству и постановила, что твои ребята передовые, однако моя вахта не согласна. Скажи, Трофимыч, положа руку на сердце: мы хуже вас работаем?
Кочегары ожидающе приподнялись на койках.
Трофимов мял в руках свою бархатную шапчонку. Вопрос был каверзный. Спор между вахтами давно перерос рамки соревнования. Троекратно бригада старшины Трофимова оставляла позади мазунинцев: на количестве пройденных миль, на освоении механизмов, на качестве работы. Сохранять прежние обороты машин, шуруя под тремя котлами вместо пяти, эта производственная победа парторга Трофимова обеспечила его бригаде первенство в сквозном походе.
— Все дело в расстановке сил, — отвечал он Мазунину. — И в моей вахте одна молодежь, и в твоей, Федя. Но вот Яцышин всегда гадает, кто его подсменять будет. Это потому, что у тебя котлы беспризорные. Никто к ним по-настоящему не прикреплен.
— Так я же меняю ребят для облегчения, — обиделся Мазунин.
— А ты не лезь в пузыря, — уговаривал его парторг.
— Какая у тебя расстановка — медленно продолжал он, — если каждый знает, что завтра ему не придется у котла быть? Пошурует вахту, лишь бы отстоять, а наследующий день в мастерской прохлаждается. Заботы о котле нет. А по людям ваша вахта определенно впереди может оказаться.
— Все равно отберем первенство, — пригрозил старшина, вставая и направляясь к кочегарке. — До Ленинграда еще подеремся.
— Заметано, — согласился парторг.
— Ударникам почтение, — встречали сменившихся кочегаров в машине.
Балагур Елисеев, выглядывая из-за конторки, торжественно объявлял:
— Перекрыли самих себя!
Коротко остриженные волосы машиниста чернели масляными пятнами. Склонив голову и высунув от усердия язык, он записывал в вахтенный журнал итоги четырехчасовой работы — высшие показатели сквозного похода:
«Пар — 10 ?, оборотов — 59, пройдено 48 миль».
Вытирая сетками потные лица, вахта шла в баню.
Бункеровка
Заместитель начальника сквозного похода Борис Александрович Бронштейн хорошо справлялся с обязанностями судового лебедчика. Стальная нить шкентеля непрерывно скользила по колесику блока, вирая с баржи набитые углем сетки и опуская их в квадратную глубь носового трюма.
Лебедка гремела разболтанными частями. Истекая белесым паром, ворчливо шипели краники под цилиндрами. Пар вился над барабаном лебедки, окутывал сгорбленного у рычагов человека, прозрачными росинками оседал на его запорошенном угольной пылью лице. Забросив в трюм тяжелый строп, Бронштейн огрызком мела прибавлял к отметкам на цилиндре новую единицу.
Гидробиолог Богоров и профессор химии Кондырев, оставив в покое планктоны и соленость моря Лаптевых, сидели около трюма и с искусством заправских портных ремонтировали порванные мешки.
Грузила бригада помполита Щербины.
Унылое небо якутского Заполярья прыскало дождевыми шквалами на речную муть бухты Тикси. Штормовой ветер гнал полчища гребней в просторный овал Булункана. Бревна плавника, принесенные морем, гулко бились о ржавые бочки, разбросанные на берегу. Густошерстые псы тонко скулили над взморьем, купая пушистые хвосты в болотной трясине подтаявшей мерзлоты. Чахлые листья ягеля — оленьего корма — проглядывали между гнилыми кочками, безнадежно пытаясь приукрасить скудное лето прибрежной тундры. Против отепленных бараков Усть-Ленского порта сонно клевали бушпритами шхуны изыскательских экспедиций.
«Литке» увяз чугунными лапами якорей в глинистом грунте внешнего рейда. Усики натянутых ветром якорных канатов раскачивались от ударов зыби. Длинный корпус ледореза, казалось, врос в мелководье.
Рядом с нами, нудно, как новые сапоги, скрипели и наваливались на исцарапанную торосами обшивку ленские баржи, заполненные якутским углем. Дымила прогорелой паровозной трубой «Лена», соратница Адольфа-Эрика Норденшельда, пятьдесят семь лет назад приплывшая в Якутию морским путем с запада. И когда спрашивали старейшего якутского лоцмана Афанасия Даниловича Богатырева, почему он до сих пор не сдал в музей свою «старую калошу», он неизменно отвечал:
— Пароходов на Лене меньше, чем пальцев на ваших руках.
— Мы с «Леночкой», — любовно гладил якут искривленные поручни, — далеко плаваем. Вот на Большой Ляховский шли, так чуть не утонули: вода под котлами была. А подлатать корпус, еще полвека проскрипим.
