ностальгия по Неаполю. Утром она, как обычно, созванивалась с отцом и спрашивала его о погоде.
– Тебе не хватает солнца? Ты настоящая неаполитанка, – успокаивал ее отец.
Рассказы о сырой Венеции убеждали его в правильности решения покидать Неаполь только в экстренных случаях.
– Stellina mia58, возвращайся домой!
– Папа, ну что за пафос!
– Ты говоришь, как северянка. Ты уже ныть начала.
Она вспомнила таксиста, который вез ее в день отъезда из Неаполя на вокзал. Он объяснял Ванде на примере оливковой косточки, о которую его жена прошлым вечером сломала зуб, почему он никогда не будет голосовать за правых. Из-за оливковой косточки приходится ставить коронку. По инициативе правительства такой случай не подлежит страховке, и поэтому он, таксист, должен сам платить за зуб жены; никогда он не будет голосовать ни за коммунистов, ни за фашистов, но и за Берлускони и его компанию из Forza Italia59 тоже не будет, а за «зеленых» и подавно. Вообще больше не пойдет на выборы. Можно ли выбирать правительство, которое подвергает своих граждан риску пострадать от такой мелочи, как оливковая косточка?
В такие дни, когда венецианцы вели себя особенно по-венециански и каждый в пылу и рвении исполнял свою роль в спектакле под открытым небом, который не желал заканчиваться, Ванда скучала по неаполитанским таксистам. Она тосковала по неаполитанской куче-мале, авариях на каждом светофоре, запаху бензина в воздухе, вою сирен, ссорящимся в коридоре соседям. Тогда, сказав таксисту, что едет в Венецию, она встретила его сочувственный взгляд, словно у нее умер любимый родственник. И вот теперь ее тоска так разрослась, что от нее стало нехорошо где-то в желудке.
«Я – сардинка, – подумала Ванда. – Это безнадежно».
Она медленно встала и пошла к вапоретто. Какой-то гондольер двинулся ей навстречу. В традиционном черном костюме. В руках он крутил соломенную шляпу.
– Gondola per favore?60
«Еще это!» – подумала Ванда. И тут она узнала губы.
– Предупреждаю, – сказала она, – сегодня я настроена анти-венециански.
– О! – улыбнулся Примо. – Со мной это происходит каждый раз, стоит выйти из дома.
Возникла пауза. Примо теребил свою соломенную шляпу и пытался держаться непринужденно. У нее мелькнула мысль: должно быть, ее губная помада вся съелась.
– Я иду в бар. Хочу эспрессо.
– Я тоже, – отозвался Примо, будто все это время ни о чем другом не думал.
Бармен поставил перед Вандой полную чашку caffe macchiato61 и двусмысленно улыбнулся. Она впервые была не одна в этом баре на углу Кампо Сан Стае. «Да еще с гондольером!» – подумала она.
– У него глаза, как у морского языка, – сказал Примо, глядя на бармена.
Ванду удивило такое сравнение, и она поймала себя на том, что, пожалуй, никогда не обращала внимания, какие глаза у морских языков. Похоже, к таким метафорам приходит только человек, родившийся и выросший рядом с морем. Примо заказал чай. Когда его подали, он вытащил из нагрудного кармана чайный пакетик.
– Апельсиновый, – сказал он.
– А! – произнесла Ванда.
– Не люблю чай, который подают в барах. У него вкус, как у пустого кипятка.
Примо опустил пакетик в чайник, но там не оставил его в покое, подергивая вверх и отпуская, потягивая нитку из стороны в сторону и по кругу. Когда чай приобрел золотистый оттенок, Примо попросил два кубика льда и бросил их в чайник. Они раскололись и растаяли. Затем он налил чай в чашку, влил туда все содержимое молочника и выпил большими глотками, как минеральную воду. Не успела Ванда до конца осознать все детали представшего перед ней ритуала, как он заказал еще один чай. И все повторилось. Кубики льда и целый молочник молока.
– У вас оригинальная чайная церемония, – заметила Ванда.
– С большим удовольствием я пил бы кофе, но у меня на него аллергия. Я его только понюхаю, и лицо покрывается красными пятнами.
– Вот у меня то же самое с помидорами, – оживилась Ванда.
– У меня тоже! – Примо как будто даже обрадовался. – Нет, правда!
Он улыбался, будто Ванда только что призналась ему в любви.
– Ненавижу помидоры! Сырые, жареные, в пицце, в салате, в соусе для спагетти!
Его даже передернуло.
– В первый раз со мной такое. Я никого еще не встречал с аллергией на помидоры.
– А если даже соус окажется без томатов, какой-нибудь обязательно притаится у тебя в гарнире. Повара на них просто помешаны, – поддержала его Ванда.
– А если пожалуешься, они снимут помидоры с тарелки и вернут тебе ее же, – добавил Примо.
– Вы не представляете, чего мне стоило с этим бороться в Неаполе, там помидоры – основная пища, – сказала Ванда.
– Я никогда не понимал, почему, если ты итальянец, то должен поглощать помидоры в безумных количествах, – пожал плечами Примо.
– Наказание какое-то! – сказала Ванда.
– Мафия, – согласился Примо.
Окрыленная такой общностью, Ванда предложила ему довезти ее на гондоле до дома.
– Только если вы будете кричать «гондола-гондола!» – предупредила она. – И если пообещаете, что мы проедем мимо дома Марко Поло.
– Обещаю вам столько Марко Поло, сколько пожелаете, – улыбнулся Примо.
Они шли по Салицада Сан Стае, уже темнело. Примо пришвартовал свою гондолу у моста, ведущего на Рио Сан Стае. Когда Ванда садилась в гондолу, он, согнув в локте, подал ей руку, крепкую, как поручень, и приобнял ее со спины. Она удобно уселась на красное плюшевое сиденье, и они направились во всемирно известный Большой канал. Бахрома водорослей покрывала фундаменты дворцов, полуисточенные дворцовые причалы свисали над водой. Проплывающие мимо туристы сфотографировали их, но Ванда успела показать им в объективы язык.
– Наверное, нужно быть венецианцем, чтобы это выдерживать, – сказала она.
– Что? – крикнул Примо, из всех сил налегая на весло, стараясь удержать равновесие лодки при встречной волне от вапоретто. – Не понял.
– Японцев. Голубей. «О sole mio», – пояснила Ванда.
Она смотрела, как он вытянулся во весь рост и нацелился веслом на идущую на них большую волну. На суше он выглядел забавно. Как каждый, кому платили бы за то, чтобы он ходил качающейся походкой
– Гондольеры пользуются дурной славой, – сказала Ванда, чтобы включиться в разговор.
– А-а, ну да, докатилось до Неаполя, ну-ну. «Гондольеры – это самые развратные и беспутные проходимцы этого города. Если иностранец сядет в гондолу и не сразу скажет, куда ему нужно, они завезут его к черту на кулички и он дорого заплатит, чтобы выбраться оттуда», – Томас Кориэт, английский путешественник, 1611 год.
– Здорово, что у вас на все готова цитата, – попробовала подколоть его Ванда.
– Мне за это платят, – ответил Примо. – «В Венеции не слышно песней Тассо, /Не запоет на веслах гондольер;/ Где в море осыпаются палаццо/ Иссяк фарватер музыкальных сфер/ Иссякла жизнь!
– Генри Джеймс. Рёскин. Нет-нет-нет. Сейчас. Конечно, нет, они вообще стихов не писали… сейчас, на языке вертится. Байрон. Лорд Байрон. Да, это Байрон, это его четверостишие, – заторопилась Ванда.
– Неплохо. «Четвертая песня Чайлд Гарольда».
– Как не знать! – похвасталась Ванда. – Мы же в Неаполе в венецианскую викторину играли.
– А что касается дурной славы: то ни один венецианец, живущий в своем городе, другой славы не имеет. Продавцы муранского стекла терпеть не могут масочников; масочники считают продавцов сувениров с Сан Марко отбросами города, а те, в свою очередь, ненавидят продавцов голубиного корма на той же площади, продавцы корма презирают лодочных таксистов, жители Мурано, считается, всех надувают,
