думала она. Конечно, надо быть венецианцем, чтобы одинаково равнодушно переносить серенады в гондолах и голубиный помет. Но прежде чем ее чувство вины окончательно улеглось, директор Морозини просунул голову в дверь ее кабинета и поздравил с успешной проделкой. Впервые за много недель он как-то ожил, заметила Ванда. С тех пор как от его таинственной рукописи, содержание которой все еще было для Ванды секретом, фатально отказались, он пребывал в постоянной депрессии.
– Sono una maledizione! – прошипел он. – Это какое-то проклятие, пытка для ушей и хорошего вкуса!
Ванда почувствовала, что ее поняли. Ведь он-то, в самом деле, «всосал» серенады с молоком матери и весьма враждебно относился к посторонним антивенецианским проявлениям.
– Одного ведра еще мало, – сказал Морозини. – У меня на террасе стоит их, пожалуй, несколько сотен. Венецианские связки гондол, в которых поют серенады, ничего общего с Венецией не имеют. Это коварное изобретение одного отельного портье – Джузеппе Торторелла.
Ванда увидела, как он обрадовался очередной возможности поделиться с ней своими познаниями. Казалось, даже его баклажанообразный нос засветился от удовольствия.
– Венецианцы, – сказал Морозини, – никогда не пели в гондолах. Они торговали, интриговали, грабили, но никогда не пели. Эту прореху решил залатать Торторелла. Он создал serata veneziana93.
В 50-е годы он работал в отеле «Бауэр Грюнвальд» и совершил переворот в венецианском туризме тем, что стал вывозить туристов на плоты неподалеку от церкви Санта Мария делла Салюте. Там они слушали венецианские песни, пили вино, а Торторелла получал проценты. Так продолжалось до тех пор, пока в лагуне не появились мотоскафы и не стали захлестывать и качать плоты. Но Торторелла, довольно находчивый парень, и из этой неприятности сумел получить свою выгоду. Он не стал больше возить туристов на плоты, а придумал пение в гондолах. В тихих обводных каналах. Это было начало конца.
– А как же Гете? – спросила Ванда. – Он ведь писал о великолепном пении гондольеров, о гондольерах, распевавших стихи Торквато Тассо.
– Гете! – простонал Морозини. – Тоже всего лишь турист. Он перепутал это с al fresco94, в лагуне, за пределами города, где иногда пели. Сегодня это тоже никому не помешало бы.
Как по сигналу, в тишину вновь ворвалась песня. Певец, голос которого звучал, как у солиста Пекинской оперы, затянул «Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк». У Морозини лишь небольшая морщинка появилась на лбу, и он непринужденно перевел разговор на своего друга – Иосифа Бродского, который в свой последний приезд в Венецию размышлял о бесконечном разрастании нашего мира: «Из одной серенады, что поют в гондоле, через двадцать лет появятся двадцать серенад. А если китайцы откроют для себя Венецию!..»
У Ванды перед глазами возникло видение – 1, 3 миллиарда китайцев все вместе аплодируют под звуки «Чао, Венеция».
– Лить на них воду – самое невинное, что можно придумать, – сказал Морозини. – Лучше поджечь дымовую шашку. Или натянуть невидимую проволоку. Или стрелять резиновыми пулями. Наша соседка синьора Камуффо всегда при этом берет на мушку певца. А сосед напротив пытается заглушить их лазерной версией «О sole mio» в исполнении Карузо. Он отслеживает, когда гондола окажется внизу под мостом, и включает свой CD-плейер: лазерного Карузо – на полную мощь!
Мы – венецианцы, должны заявить о себе, – продолжал он, – туристы ведь считают, что мы вообще не существуем. Они полагают, что мы статисты. Я отослал уже сотни писем в Управление по порядку на воде и просил их запретить песнопения хотя бы после двадцати трех часов. Но тишина продлилась здесь только десять дней. Я даже обратился в финансовую полицию. Единственная возможность заставить их замолчать – это заставить написать отчет о своих доходах в налоговую инспекцию. Вот тогда-то появилась маленькая надежда на тишину и покой. Но когда нагрянула полиция, гондольеры устроили забастовку, а певцы пригрозили, что замолчат. Навсегда! А потом из Милана приехали люди из РАИ, видите ли, вдруг забеспокоились о судьбе «древней венецианской традиции» – ха-ха, и этот жуткий синьор Спалацци из турбюро «Клеменсон», который один несет ответственность по меньшей мере за пятьдесят звучащих в Венеции в день серенад, пригрозил раздуть невиданный массовый судебный процесс по этому делу. «Мы не сдадимся, – сказал он мне. – Fino alia morte!95». Гондольеры считают, что с исчезновением серенад исчезнет и allegria96. Что ж, я до сих пор надеюсь на это.
После этого разговора Ванда почувствовала себя немного не в своей тарелке, вспомнив, что она договорилась встретиться с Примо сегодня вечером. Это чувство неловкости напомнило ей их недавнюю случайную встречу в кафе Кампо Санта Маргерита.
Эту площадь, которую Радомир считал позорным местом сборищ реформистски и прокоммунистически настроенных продавцов яиц, Ванда любила больше других мест в Венеции. Один из немногих уголков города без муранского стекла, карнавального мусора и забросанных бумажками мраморных мостовых. Вместо всего этого – пять кафе, одно кафе-мороженое, один книжный магазин, два конкурирующих друг с другом продавца рыбы, один торговец антиквариатом, один продавец яиц, четыре маленьких ресторана, один банк, одна аптека – в общем, действительно все, что нужно для жизни. «Венеция сама по себе уже складная открытка», – просиял этой цитатой доктор Камасса в венецианской викторине, потому что никто не помнил, кто это сказал. Никто никогда ничего не читал из американской писательницы Мэри Маккартни. Но ее мысль о складной открытке была верной, думала Ванда. Нужно только знать, где ее раскрыть. Кампо Санта Маргерита скрывалась за обложкой.
Ванда пересекла площадь и устроилась в кафе. Она заказала трамедзино с тунцом и яйцом. Во всех углах площади стояли туристы, изучая карты Венеции, как выкройки. На их лицах было написано, что избороздившие город каналы сбили их с толку и спутали стороны света. Казалось, сцену ставил Феллини. Туристы оборачивались, смотрели вверх, жмурились, вновь устремляли ничего не понимающий взгляд в план города и качали головами. Они не могли понять простой истины – в Венеции своя система координат: Риальто, пьяцца Сан Марко, Академия, Фондаменте Нуове.
Ванда смотрела на детей, игравших на площади. Они гонялись за мячиком, как маленькие щенята. На многих венецианских campi97 трава прорастала между каменными плитами. Кампо Санта Маргерита была одной из немногих ровных, не поросших травой, площадей, легко превращавшихся в детскую площадку. Неудивительно, подумала Ванда, когда дети шумно пронеслись мимо кафе. Вдруг в центре этой детской ватаги возник Примо. Ванда не заметила его, потому что на нем была не гондольерская, а обычная рубашка. Черные брюки и белая рубашка. На пальцах осталась несмывшаяся краска.
– Вижу, вы медитируете, – сказал он, подсаживаясь к ней. – Как поживают злые духи Палаццо Дарио?
– Гремят цепями, – ответила Ванда. – И еще как!
– Я слышал, вы были у мага Александра, – сказал Примо, – даже дважды.
– Откуда вы знаете?
– Венеция болтает, гондолы судачат. Вас видели в Руга Джуффа. Здесь у людей других занятий нет, кроме как подглядывать. Ну и как все прошло?
– Он переживает, что я не замужем. Не знаю, что общего он нашел в этом с проклятием, но, должно быть, я кажусь ему бесчувственной, бессердечной.
– Но я-то теперь знаю, что сердце у вас на месте. И оно открыто гондольерам, как показала наша недавняя прогулка, – сказал Примо.
Ванда улыбнулась. Но не колкости Примо, а потому что вспомнила свой странный сон. И тут Примо осторожно убрал прядь волос с ее лица. Она решила, что ей показалось. Но это было правдой – мимолетное движение, в котором было что-то неожиданно бережное и заботливое. Этот нежный жест ободрил ее.
– Я никогда не видела у мужчины таких губ, – горячо сказала она.
Он посмотрел на нее так, будто услышал интимное признание, и покраснел.
И поцеловал ее.
На этот раз нельзя было отдавать судьбу на волю случая. Примо встретил ее у музея, как они условились. Знал бы он только, как она сегодня выплеснула свое «сердце, открытое гондольерам», из ведра.
