искрящимся вихрем в ночи парили озарённые красными лучами стаи голубей и цапли, поднявшиеся из камыша. Они кружили до тех пор, пока оперение их не охватывал огонь, тогда они как горящие лампионы опускались в пожар.
Как будто пространство совершенно лишилось воздуха, наружу не проникало ни звука; спектакль разворачивался в жуткой тишине. Я не слышал снизу ни плача детей, ни жалобных причитаний матерей, но не доносилось оттуда и боевых кличей родовых союзов, и рёва скота, стоявшего в хлевах. Из всех ужасов уничтожения до мраморных утёсов поднималось только золотое мерцание. Так вспыхивают дальние миры для услады глаз в красоте заката.
Я не слышал и крика, изданного моим собственным ртом. Только где-то глубоко внутри меня, как будто я сам стоял в пламени, я слышал треск огненного мира. И только это тихое потрескивание я мог воспринимать, в то время как дворцы разваливались обломками, а из портовых хранилищ высоко в воздух взлетали мешки с зерном, чтобы разлететься в раскаленную пыль. Потом, сотрясая землю, взорвалась большая пороховая башня у Петушиных ворот. Тяжёлый колокол, который тысячелетиями украшал Бельфрид и звон которого сопровождал бесчисленных людей в жизни и смерти, начал сперва темно, потом всё ярче накаляться и, наконец, рухнул с опоры, круша колокольню. Я видел, как в красных лучах светятся коньки фронтона на храме с колоннами и с высоких цоколей вниз клонятся божественные изображения со щитами и копьями и беззвучно погружаются в пекло.
Перед этим морем огня меня во второй раз, и ещё сильнее, сковало сомнамбулическое оцепенение. И как в таком состоянии мы одновременно обозреваем многое, так и я услышал, как неуклонно приближаются своры и за ними лесные шайки. Вот собаки уже достигли кромки утёсов, и в паузах я чуял низкий лай Шифон Ружа, которого с воем сопровождала стая. Но в этом состоянии я был неспособен даже пошевелить ногой и чувствовал, как крик застревает у меня в горле. Лишь уже увидев зверей, я смог сдвинуться с места, однако чары не рассеялись. Мне казалось, что я мягко парю вниз вдоль ступеней мраморных утёсов; лёгким взмахом я также перелетел над живой изгородью, огораживающей сад Рутового скита. А за мной тесной стаей, громыхая, по узкой скальной тропе гналась Дикая охота.
27
В прыжке я едва не упал на рыхлой почве лилейных клумб и с удивлением обнаружил, что сад чудесно освещён. Цветы и кусты лучились голубым блеском, как будто были нарисованы на фарфоре, а потом оживлены волшебным заклинанием.
Наверху, в дворике перед кухней, стояли Лампуза и Эрио, погружённые в созерцание пожара. Брата Ото в праздничной одежде я тоже увидел на балконе Рутового скита; он вслушивался в направлении скальной лестницы, по которой сейчас как бурный ручей скатывался лесной сброд с собаками. Они уже прошмыгнули в живой изгороди как рой крыс и колотили кулаками в садовые ворота. Тут я увидел, как брат Ото улыбается, подняв перед глазами лампу из горного хрусталя, в которой танцевало маленькое голубое пламя. Он, казалось, едва ли замечал, как тем временем под ударами преследователей с собаками раскалываются ворота и как тёмная стая, ликуя, вламывается на лилейные клумбы во главе с Шифон Ружем, на шее которого сверкали лезвия.
В этом бедственном положении я возвысил голос, чтобы окликнуть брата Ото, который, как я видел, еще стоял на балконе, внимательно вслушиваясь. Но он, похоже, меня не услышал, ибо обернулся с невидящим взглядом и, держа светильник перед собой, вошёл в кабинет с гербариями. Таким образом, он вёл себя как высокий брат — поскольку перед лицом уничтожения ему нужно было освятить труд, которому мы отдали нашу жизнь, он оставил мою физическую беду без внимания.
Тогда я окликнул Лампузу, которая с освещённым заревом пожара лицом стояла у входа в скальную кухню, и на мгновение увидел её со скрещенными на груди руками смотрящей на движущуюся толпу, между тем как зубы её обнажились в свирепой улыбке. Её вид показывал, что от неё нельзя было ждать никакого сочувствия. Пока я заботился о детях её дочерей и мечом разил неприятеля, я был желателен; любой победитель был ей хорош как зять, и любого в слабости она презирала.
Тут, когда Шифон Руж уже изготовился к прыжку, мне на помощь пришёл мой Эрио. Мальчик схватил серебряную мисочку для кормления змей, ещё стоявшую во дворике. И постучал по ней не как обычно деревянной ложкой, а металлической вилкой. Она извлекла из чаши звук, похожий на смех и заставлявший оцепенеть человека и зверя. Я почувствовал, как у подножия мраморных утёсов задрожали расселины, потом воздух стократно наполнился тонким свистом. В голубом блеске сада разлилось яркое свечение, и из своих трещин, поблескивая, устремились вперёд ланцетные гадюки. Они заскользили по клумбам как гладкие ремни плети, под взмахами которой поднимался вихрь лепестков. Потом, образовав на земле золотистый круг, они медленно поднялись в рост человека. Они тяжёлыми ударами маятника покачивали головами, и их выставленные для атаки клыки смертоносно поблескивали как буры из загнутого стекла. К этому танцу воздух прорезало чуть слышное шипение, как если бы в воде охлаждалась сталь; также с оправы клумб раздалось тонкое, костяное пощёлкивание, похожее на кастаньеты мавританских танцовщиц.
В этом хороводе лесная шайка от страха точно окаменела, глаза у них вылезали из орбит. Выше всех поднялась Грайфин; она покачивала светлым щитком перед Шифон Ружем и, как бы играя фигурами своих серпантинов, окружала его. Монстр, дрожа, следил за взмахами её танцующего извивания, и шерсть у него встала дыбом — потом Грайфин, казалось, совсем легко коснулась его уха, и сотрясаемая смертельной судорогой, откусывая себе язык, кровавая псина начала кататься по цветнику лилий.
Это послужило знаком для множества танцовщиц, которые золотыми кольцами бросились на свою добычу, переплетясь так густо, что людей и собак, казалось, обвивало только одно чешуйчатое тело. Также казалось, что из тугой сети возник только один предсмертный крик, и его тотчас же точно шнуром удушила утончённая сила яда. Затем мерцающее сплетение разделилось, и змеи, спокойно извиваясь, снова уползли в свои расселины.
Посреди клумб, которые теперь покрывали тёмные и вздувшиеся от яда трупы, я поднял глаза на Эрио. Я увидел мальчика с Лампузой, которая гордо и нежно вела его, входящими в кухню, и он с улыбкой помахал мне рукой, между тем как скальные ворота со скрипом закрылись за ними. Тут я почувствовал, что кровь легче заструилась у меня по жилам и что чары, которые держали меня в плену, отступили. Я мог также опять свободно двигать правой рукой, и я торопливо вошёл в Рутовый скит, поскольку тревожился за брата Ото.
28
Проходя библиотеку, я обнаружил книги и пергаменты в строгом порядке, какой наводят, отправляясь в дальнее путешествие. На круглом столе в холле стояли изображения ларов — они были красиво обставлены цветами, вином и жертвенной пищей. Само помещение тоже было празднично убрано и ярко освещено высокими свечами рыцаря Деодата. Я почувствовал себя в нём очень по-домашнему, когда нашёл его приготовленным к торжеству.
Пока я рассматривал результаты его труда, из кабинета с гербариями наверху вышёл брат Ото, оставив двери широко открытыми. Мы крепко обнялись и, как когда-то в паузах боя, поделились друг с другом нашими приключениями. Когда я рассказал, как нашёл молодого князя, и извлёк из своей сумки трофей, то увидел, как лицо брата Ото оцепенело — потом, вместе со слезами, его осветило чудесное сияние. Вином, стоявшим подле жертвенной пищи, мы начисто омыли голову от крови и смертного пота, потом поместили её в одну из больших благоухающих амфор, в которых мерцали лепестки белых лилий и ширазских роз. Теперь брат Ото наполнил два кубка старым вином, которые, предварительно совершив libatio,[50] мы осушили, а потом разбили о цоколь камина. Так мы отметили прощание с Рутовым скитом и в глубокой печали покинули дом, ставший тёплой одеждой для нашей духовной жизни и нашего братства. Ведь нам нужно уходить из любого места, которое давало нам
