— Гуран рядом ходит, — говорил кто-то, — вот бы подстрелить.
Бестужев и Павел вышли из лодки. Подойдя вплотную, Павел вдруг издал ужасный гураний крик. Те, кто стоял, упали на землю, а лежавшие вскочили на ноги. Но, увидев Бестужева с Павлом, успокоились.
— Господи, — перекрестился Пьянков, — да нешто так можно?
Павел, довольный переполохом, объяснил, что это условный знак.
Послышался ответный крик, поданный Чуриным.
— Во — откликаются! — улыбнулся Павел.
— Три баржи здесь, а где остальные? — спросил Бестужев.
— Прямо не знаю, то ли вперед ушли, то ли отстали, — ответил Пьянков.
— Как же так? Надо держаться вместе!
— Канаты рвутся, два якоря потеряли, — оправдывался Пьянков.
Тут от баржи к костру двинулся какой-то взъерошенный мужик. Прихрамывая на одну ногу, он шел с явной недоброй решимостью.
— А! Господин адмирал пожаловал! — сказал он, приблизившись, и неожиданно, как-то по-рысьи кинулся на Бестужева и схватил за грудки сильными жилистыми руками. — Да я тебя, офицерское отродье, щас при всех кончу!
Павел перехватил руки мужика, хотел вывернуть их, но Бестужев остановил:
— Погоди, Павел, дай поговорить.
Тот нехотя отпустил мужика — ничего себе разговор, — но остался рядом, готовый в любой момент прийти на помощь.
— Об чем говорить-то? — от мужика несло перегаром. — Каторжанин я! Такой, как ты, меня в Сибирь загнал!
— Брось дурить, Митрофан, — вмешался Пьянков. — Они ведь тоже на каторге были!
— Х-ха! Ты его каторгу с моей не равняй! Я вот десять лет в Акатуе отбухал!
— Смотри, Митрофан, — Бестужев показал свои запястья. Тот глянул и, увидев рубцы от кандалов, оторопело заморгал.
— В Акатуе друг мой погиб, Лунин…
— Лунин, говоришь? Дак я могилу ему копал…
— Могилу ему выкопали те, кто тебя мучил!
— Ты в сам-деле его друг?
— Ровно десять лет в Чите и Петровском Заводе с ним отбыл. А он ведь тоже офицер.
— Прости, адмирал, — опустив голову, сказал Митрофан.
— Слава богу, — обрадовался Пьянков. — Да садитесь вы…
— Слушай, Митрофан, а как умер Лунин? — спросил Бестужев.
— Темное дело. Наверняка пособили, живодеры. На вид ему за семьдесят было — беззубый, седой как лунь, а как вкопали крест, гляжу — ему всего пятьдесят восемь…
— Знаешь хоть, за что его сослали?
— Да письма, говорят, какие-то писал.
— Не какие-то, а против царя, да такие, что его во второй раз арестовали.
— Ничего про то мы не знали, но чувствовали — не простой он человек. Его и стражники не то что боялись, но как-то опасались. Глазищи были — глянет, как перед господом богом трепетали некоторые…
— Ладно, давайте ужинать, — Пьянков начал разливать уху.
— Вкусно, — одобрил Бестужев. — Кто ловит-то?
— Да он же, — кивнул на Митрофана Пьянков, — и такой мастак!
— Откуда родом? — спросил Бестужев.
— С Кубани, из Усть-Лабы.
— Как же сюда попал?
— Офицера одного чуть не прикончил, — буркнул Митрофан.
— Оттого ты и «уважаешь» их…
— Шибко лютый был, чуть что — в зубы. Не стерпел однажды, ответил ему. Скрутили, сквозь строй прогнали, еле жив остался…
— Будя прошлое ворошить, сказал Пьянков, — Спать надо.
АЛБАЗИН
Причалив к берегу, Бестужев с Павлом пошли в сторону бывшего острога. Высокий холм, когда-то огороженный крепостным валом, зарос крапивой, буйной полынью.
— Какой маленький острог! — удивился Павел, оглядывая остатки крепости. — Примерно по тридцать саженей валы, — прикинул он на глаз, — Как же албазинцы сдерживали осаду тысячных войск?
Перешагнув через канаву, заполненную тухлой водой с множеством лягушек, они поднялись на вал и увидели обломки кирпича у бывших печей, ржавые ядра, глиняные черенки, остатки полусгоревших трухлявых бревен, между которыми валялись человеческие кости и черепа. Порыв ветра закрутил пыль, закачал стебли конопли. Что-то зловещее почудилось в вихрях древнего пепла и пыли, словно чьи-то потревоженные души взметнулись и отлетели в тень и тишину леса. Судя по останкам крепостной стены, с каждой стороны было всего по четыре амбразуры для пушек.
Бестужев рассказал Павлу все, что знал об этой крепости. Основал ее Хабаров. После него здесь атаманил Онуфрий Степанов. Когда он пошел на Сунгари и погиб там, Албазин забросили. Но через несколько лет острог был восстановлен. В тысяча шестьсот восемьдесят пятом году к крепости подошло огромное войско маньчжуров — более пяти тысяч. А острог защищало всего четыреста пятьдесят человек, в основном мирные жители — землепашцы, торговцы. Маньчжуры буквально сровняли Албазин с землей. Помощь из Нерчинска опоздала. Казаки вновь восстановили острог. Узнав об этом, хан Канси на следующий год послал еще большее войско, но и русские подготовились серьезнее. Оборону поначалу возглавлял Толбузин, после его гибели командование взял Бейтон. Несмотря на голод, холод, русские целый год выдерживали осаду многотысячного войска. Маньчжурам тоже было несладко — многие погибли от пуль, ядер защитников крепости, еще больше от голова цинги. Только после подписания Нерчинского трактата русские сами разрушили и покинули Албазин.
— Между прочим, икону, которой нас благословляли в Атамановке, вывезли отсюда.
— А как же те, что до того попали в плен?
— Их заставили служить в Пекине в императорской гвардии. Представляешь, бородатые русские мужики при дворце богдыхана! А другие занялись ремеслом, построили разные мастерские, мыловаренный завод, позже им разрешили возвести церковь и даже целый монастырь. Потомки албазинцев, теряя славянский облик, — женились-то на китаянках, русских женщин не было, — сохраняли свои обычаи, одежды. А однажды отчего-то подняли бунт. Многих казнили, а остальных выслали в Кульджу, к Средней Азии. И вот, говорят, недавно один семипалатинский купец поехал туда и встретился с их потомками. Увидев его, они, по облику совершенные китайцы, со слезами на глазах бросились к нему и стали обнимать…
Пройдя вниз по течению, Бестужев и Павел увидели невысокие могильные холмики, кое-как сколоченные кресты, многие из которых уже покосились и попадали. Некоторые могилы разрыты зверями.
— И похоронить путем не могли, — вздохнул Павел.
— Те, что хоронили, сами еле держались на ногах, долбить землю не могли, — объяснил Бестужев.
На одном из крестов надпись: «Есаул Забелло 1826–1856. Окончил Виленский университет. Служил лекарем Амурского казачьего полка. Умер от цинги и тифа. Мир праху твоему».
— Всего тридцать лет, — качнул головой Павел.
