разбираем старый станок и делаем новый, для 'Розы и Креста'. А когда театр вернется из Венгрии, можно будет уже до самого выпуска репетировать на новом станке.
Видя, что сопротивление полностью подавлено, Гога сменил тон и доверительно сказал директору:
- В министерстве как раз хвалят нас за то, что к блоковскому юбилею у театра будет свой спектакль.
- С кем вы говорили? - заинтересованно спросил Суханов.
- Только вот стол, - озабоченно сказал Куварин.
- Ну, что же? - живо переспросил его товстоногов.
- Свободен стол только из 'Цены', - задумчиво продолжал Володя. - Но на нем же нужно лежать, - и впервые за всю сцену посмотрел на меня.
Тут, наконец, и я подал голос:
- Меня устроит тот стол, который устроит Кочергина. - Моя скромность просто не имела границ. - Кажется, стол из 'Генриха' подошел бы. Его можно покрыть скатертью, а если будет длинен...
- Можно укоротить, - с готовностью подхватил Куварин. 'Генрих' у нас уже не шел.
- Да, - развивал мозговую атаку Товстоногов, - сначала стол покрыт скатертью, во время читки по ролям, а потом скатерть снимается, и на сцене средневековый стол!..
- Это очень хорошо, - сказал Суханов, добавляя масла в костер занимающегося творчества.
- Ты скажи об этом Кочергину, - снова обратился ко мне Куварин, увлеченный художественной идеей.
Теперь мы все были единомышленниками и дружно махали крыльями вслед за Вожаком. Теперь-то было ясно, что все мы - одна стая.
Мы были одна стая, но не могли же мы летать всем скопом, и, пока никакой работы по-прежнему не было, шастали по японской столице в режиме туристических групп, путая искусственные 'квартеты' и кто как мог. Начальство - и свое, и приданное - не то чтобы закрывало на это глаза, но было увлечено собственными задачами, о которых стае как бы не полагалось знать. Но, поскольку задачи у всех были пока одни и те же - побольше увидеть и получше отовариться, получалось, что почти любой знал о каждом, и каждый знал почти о любом. Собственно, в обмене информацией о взаимных успехах и состояли безработные досуги. И хотя одни делились своими открытиями - мол, на станции Хорадзуки дешевая распродажа шуршащих курток, - а другие предпочитали партизанский молчок, все тайное неизменно становилось явным.
Еще Шекспир заметил, что 'актеры не умеют хранить тайн и все выбалтывают', однако степени прозрачности актерской жизни за границей не мог предположить даже Шекспир. Наверное, потому, что не участвовал в заграничных гастролях и, по-видимому, никогда не был в Японии.
Надо отдать должное патриотизму советской колонии, которая не оставляла нас своим заинтересованным вниманием.
Здесь тоже нет-нет и сказывалось 'классовое расслоение'; 'первачей' разбирали посольские чины самых высоких рангов; артистов поскромней, но достаточно известных по кино- и телеэкранам - дипломаты среднего звена, а остальным приходилось ловить случайную удачу или довольствоваться 'одиннадцатым номером', то есть своими ногами...
Впрочем - из песни слова не выкинешь - на японском транспорте старались сэкономить многие, стоило однажды обнаружить, какие капиталистические сувениры равняются в цене билету на метро. Несложный подсчет подсказывал каждому, что за сумма у него сохранится, если он отдаст предпочтение пешим походам тридцать, сорок, а то и пятьдесят раз. Эти подсчеты производились не только в уме, но звучали в убежденных репликах, так что любовь к ходьбе приобрела идейный характер и стала отличительной чертой нашего артиста за границей.
- Как пройти на Гинзу? - с милой улыбкой спрашивала японского городового актриса А., солидная матрона, пускавшаяся в путь с еще более солидной и возрастной актрисой Б. Вопрос, естественно, задавался с помощью жестов и четкой русской артикуляции, на что японский городовой отвечал по- английски, дважды или трижды употребляя опорные слова.
- Это далеко, лучше ехать на метро.
- Сэнкью, сэнкью, - говорила первая матрона, продолжая держать улыбку, и вторая помогала ей, удваивая северное сияние:
- Сэнкью, сэнкью!
Тут первая повторяла вопрос, помогая себе выразительными руками:
- Гинза, Гинза, это так - прямо, а потом - на-пра-во или на-ле-во?
- Плиз, плиз, - говорил вежливый полицейский и показывал прямо: - it is subway, station of subway Karakouhen.
И на глазах удивленного городового наши дамы устремлялись в сторону, противоположную указанной, продолжая мерить японские версты красивыми в прошлом ногами...
На фоне всеобщей бережливости особенно эффектно выглядели те, кто позволял себе нерасчетливые поступки, например, Зинаида Шарко, которая просто потрясала угрюмые сердца некоторых сосьетеров и сосьетерш.
Представьте себе, она не только пользовалась японским городским транспортом, но и постоянно покупала в экзотических лавках фрукты, овощи и другие противоконсервные излишества.
- Что у тебя на столе? - устрашающе спрашивала ее одна из постоянных наставниц.
- Салат, - с обезоруживающей наивностью отвечала Зина.
- Нет, это не салат, - грозно одергивала ее доброжелательная оппонентка. Это валюта!.. Учти!..
А вторая, бегло оглядев жизнерадостный стол Зинаиды, рубила с плеча:
- Ты прожрала и пропила три с половиной пары туфель и десять пар кроссовок!..
- Да ты попробуй, попробуй, как вкусно, - пыталась сгладить идеологический конфликт беспечная Зинаида.
- Нет, ни за что! - отвергала соблазн бескомпромиссная прокурорша и перед тем, как хлопнуть гостиничной дверью, выносила окончательный приговор:
- Дура ты, Зинка! Тебя лечить надо! Настоящая дура!..
Вот почему артист Р. испытывал по отношению к Зинаиде чувство восхищенья и пытался ей подражать, хотя бы отчасти.
Р. не мог жаловаться на судьбу, так как уже в первое время стал попадать то в 'тойоту' Юры Тавровского, корреспондента журнала 'Новое время', то в 'ниссан' Юрия Орлова, представителя Совэкспортфильма, и успел с помощью легализованных соотечественников кое-что повидать: например, оглушительный токийский рыбный рынок или знаменитый парк Йойоги, разбитый на месте американского аэродрома, где отрывная японская молодежь наладилась осваивать рок и на отдельных пятачках кучковались 'Strey kats' или 'Dongly boys'...
Юра Тавровский водил в японскую едальню и приглашал домой, в ту самую квартиру, что снимал до него прославленный на весь мир журналист-перебежчик и которую Юра нарочно оставил за собой.
- Что нам скрывать? - задал он риторический вопрос, но перед тем, как мы вступили в его подъезд, предупредил: - Входим в зону активного прослушивания...
Поскольку мы с Жорой Штилем и Леней Неведомским стратегических секретов не знали, а наш 'Сателлит' являлся зоной не менее активного прослушивания, причем и с той, и с другой стороны, особого впечатления предупреждение Юры на нас не произвело.
И вдруг... Вот оно, счастливое словцо, движитель не одного нашего сюжета: вдруг!.. Как бы долго ни шло к началу наших представлений на японских островах, оно застигло нас внезапно... Нет, не врасплох, но все-таки...
Господин Ешитери Окава взял себя в руки и, наперекор судьбе и несчастным обстоятельствам, принял решение гастроли начинать. В жестокой внутренней борьбе взяло верх начало мужественное и подлинно самурайское, которое до времени таилось в глубинах его загадочной японской души. Сделав резкий выдох и обнажив боевой меч, он подал своей фирме полководческий сигнал 'В атаку!..'.
Между прочим, когда находишься вблизи острова Сикоку, само слово 'атака' звучит совершенно по- японски... Доказательство этого - имя молодой японской зрительницы, ставшей впоследствии моей доброй
