— Например?
— Я убежден, — сказал Питерсон, — что обучаемость мышей можно снизить или повысить, регулируя количество серотонина у них в мозгу. Я убежден, что у шизофреников выше встречаемость необычных отпечатков пальцев, включая линии, образующие почти замкнутые круги. Я убежден, что сновидец смотрит во сне сон, двигая глазами.
— Как интересно! — воскликнула мисс Древ.
— Все это есть во «Всемирном альманахе», — ответил Питерсон.
— Я вижу, вы скульптор, — сказала мисс Древ. — Это чудесно.
— Какова природа программы? — спросил Питерсон. — Я никогда ее не смотрел.
— Позвольте мне ответить на ваш вопрос другим вопросом, — сказала мисс Древ. — Мистер Питерсон, вы абсурдны?
Ее гигантские губы были измазаны сияющим белым кремом.
— Прошу прощения?
— Я имею в виду, — убедительно продолжала мисс Древ, — расцениваете ли вы свое существование как дармовое? Ощущаете ли вы себя de trop[16]? Присутствует ли тошнота?
— У меня увеличена печень, — предположил Питерсон.
— Это превосходно! — воскликнула мисс Древ. — Это очень хорошее начало! «Кто я?» пытается, мистер Питерсон, обнаружить, кто люди есть на самом деле. Люди сегодня, по нашим ощущениям, прячутся в себе, отчужденные, упавшие духом, они живут в муках, отчаянии и неверии. Зачем нас бросили сюда и покинули? Вот вопрос, на который мы стараемся ответить, мистер Питерсон. Человек стоит в одиночестве посреди стертого анонимного пейзажа, боясь и трепеща, его тошнит до смерти. Бог мертв. Повсюду сплошное ничто. Ужас. Разобщенность. Конечность. «Кто я?» подходит к этим проблемам коренным, радикальным образом.
— По телевидению?
— Нас интересуют основы, мистер Питерсон. Мы не шутки шутим.
— Понимаю, — сказал Питерсон, не забывая о сумме гонорара.
— А теперь я хочу знать вот что, мистер Питерсон: вас интересует абсурд?
— Мисс Древ, — сказал он, — сказать вам по правде, я не знаю. Я не уверен, что убежден в этом.
— О мистер Питерсон! — воскликнула шокированная мисс Древ. — Не говорите так! Вы будете…
— Наказан? — предположил Питерсон.
— Вас абсурд, может, и не интересует, — твердо сказала она, — зато вы очень интересуете абсурд.
— У меня много проблем, если это вам поможет, — сказал Питерсон.
— Для вас проблематично существование, — с облегчением произнесла мисс Древ. — Гонорар — двести долларов.
— Меня покажут по телевизору, — сказал Питерсон своему галеристу.
— Вот стыдоба, — отозвался Жан-Клод. — Избежать никак нельзя?
— Неизбежно, — сказал Питерсон, — если я хочу есть.
— Сколько? — спросил Жан-Клод, и Питерсон ответил:
— Двести.
Он оглядел галерею — не выставлены ли хоть какие-то его работы.
— Смехотворная компенсация, учитывая дурную славу. Ты будешь под своим именем?
— А ты случайно…
— Никто не покупает, — сказал Жан-Клод. — Дело, без сомнения, в погоде. Люди мыслят в категориях… как ты называешь эти штуки? — ХристоПосудин. В которых можно плавать. Ты не обдумаешь еще раз то, о чем я с тобой уже говорил?
— Нет, — ответил Питерсон. — Не обдумаю.
— Два маленьких пойдут гораздо, гораздо быстрее одного большого и огромного, — сказал Жан-Клод, отводя взгляд. — Распилить пополам — дело ведь нехитрое.
— Предполагается, что это произведение искусства, — сказал Питерсон как можно спокойнее. — Ты не забыл еще: произведения искусства пополам не распиливают?
— Там, где можно сделать распил, — сказал Жан-Клод, — там не очень трудно. Я могу двумя руками обхватить. — И он свел пальцы обеих рук в кольцо для наглядности. — Всякий раз, когда я смотрю на эту работу, я неизменно вижу две. Ты абсолютно уверен, что в самом начале твой замысел был верен?
— Абсолютно, — ответил Питерсон.
Ни одна из его работ выставлена не была, и печень его раздулась от гнева и ненависти.
— У тебя весьма романтичный импульс, — сказал Жан-Клод. — Позицией я смутно восхищаюсь. Ты слишком начитан в истории искусств. А она отчуждает тебя от возможностей достичь аутентичной самости, имманентной для нынешнего века.
— Я знаю, — сказал Питерсон. — Не ссудишь мне двадцатку до первого?
Питерсон сидел у себя в студии на нижнем Бродвее, пил «рейнгольд» и думал о Президенте. Он всегда ощущал близость к Президенту, однако теперь чувствовал, что, согласившись на появление в телепередаче, совершил нечто постыдное, и Президент вряд ли это одобрит. Но мне нужны деньги, твердил он себе, телефон отключен, а котенок плачет и просит молока. И у меня заканчивается пиво. Президент считает, что изящные искусства нужно поддерживать, размышлял Питерсон, и уж конечно он не хочет, чтобы я оставался без пива. Интересно, думал он, то, что я чувствую, — просто вина за то, что я продался на телевидение, или нечто поэлегантнее: тошнота? Печень его стонала в нем, а он взвешивал ситуацию, при которой объявят о его новых отношениях с Президентом. Он работал у себя в студии. Произведение в работе должно будет называться «Праздничные поздравления» — оно состояло из трех автомобильных радиаторов: один от «шевроле-тюдора», один от «фордовского» пикапа, а один от «эссекса» 1932 года, — плюс бывший телефонный коммутатор и другие предметы. Расположение их казалось правильным, и он приступил к сварке. Через некоторое время вся эта масса утвердилась на своих ногах. Прошла пара часов. Питерсон отложил горелку, снял щиток. Подошел к холодильнику и обнаружил в нем сэндвич, оставленный дружелюбным старьевщиком. Сделан сэндвич был торопливо и без вдохновения: тонкий ломтик ветчины между парой ломтиков хлеба. Тем не менее Питерсон слопал его с благодарностью. Постоял, посмотрел на свою работу, время от времени переходя с места на место, чтобы взглянуть под другим углом. Тут дверь в студию распахнулась, и вбежал Президент, волоча за собой шестнадцатифунтовую кувалду. Первый удар расколол основной шов «Праздничных поздравлений», две половинки расстались, точно влюбленные, — еще миг держались друг за дружку, а затем ринулись в разные стороны. Двенадцать агентов Тайной службы скрутили Питерсона парализующей комбинацией своих тайных захватов. А он хорошо выглядит, подумал Питерсон, очень хорошо, здоровый, зрелый, подтянутый, надежный. Мне нравится его костюм. Второй и третий удары Президента раскололи радиатор «эссекса» и радиатор «шевроле». После чего он накинулся на горелку, гипсовые слепки на верстаке, отливку Родена и палочного человека Джакометти, которых Питерсон купил в Париже.
— Но мистер Президент/ — закричал Питерсон. — Я думал, мы друзья!
Тайный агент укусил его в затылок. Тут Президент вознес кувалду повыше, повернулся к Питерсону и сказал:
— У тебя больная печень? Это хороший знак. Прогресс налицо. Ты начинаешь мыслить.
— Я вообще-то думаю, что этот парень в Белом доме чертовски хорошо делает свою работу.
Цирюльник Питерсона, человек по фамилии Камбуз, народный аналитик и автор четырех книг, озаглавленных «Решение быть», был единственной персоной на свете, которой Питерсон решился доверить свое былое ощущение сродства с Президентом.
— Что же касается его отношений с тобой лично, — продолжал цирюльник, — то они, в сущности своей, — что-то вроде отношений Я-Ты, если ты меня понимаешь. И ты должен рулить ими с полным осознанием последствий. В конце концов, человек переживает только самого себя, говорил Ницше. Когда ты сердишься на Президента, ты переживаешь лишь себя-в-ярости-на-Президента. А когда между вами все о'кей, ты переживаешь себя-в-гармонии-с-Президентом. Классно и здорово. Но, — сказал Камбуз, намыливая, — ты хочешь, чтобы отношения между вами были таковы, что ты переживал бы Президента-в-
