Лев Толстой: Бегство из рая

одному Черткову. С.А. могла получить эти рукописи только в случае смерти Черткова, да и то ее права уравнивались с правами любой публичной библиотеки. О том же, чтобы передать рукописи детям, не было сказано ни слова.

Единственным духовным наследником и распорядителем рукописей Толстого в этом завещании уже провозглашался Чертков. Он же назначался главным редактором и компилятором. Жене отводилась скромная роль помощницы и посредницы в передаче всех рукописей Черткову. Но за ней всё еще оставались литературные права на сочинения, созданные до 1881 года.

Из письма и ответов видно, как нелегко далось Толстому это второе завещание. Как мучительно он старался придать «юридизму» человеческое лицо. Все эти «думаю» (вместо «желаю»), «лучше», «очень» и т. п. делали этот документ юридически бессмысленным, но зато взывали к совести тех, к кому он был обращен.

«Кроме тех бумаг, которые находятся у вас, я уверен, что жена моя или (в случае ее смерти прежде вас) дети мои не откажутся, исполняя мое желание, не откажутся сообщить вам и те бумаги, которых нет у вас, и с вами вместе решить, как распорядиться ими», – писал Толстой. Но кого он заклинал? К кому обращено это двойное «не откажутся»? Разумеется, к семье…

Чувствуя тревогу «милого друга», Л.Н. пытается успокоить В.Г. своими смиренными ответами на удивительно бестактные вопросы, намекающие на близость смерти Толстого. Письмо заканчивается на пафосной ноте:

«Благодарю вас за все прошедшие труды ваши над моими писаниями и вперед за то, что вы сделаете с оставшимися после меня бумагами. Единение с вами было одной из больших радостей последних лет моей жизни».

На самом деле юридический запрос Черткова был ему ужасно неприятен. Настолько неприятен, что Толстой в этот раз даже не смог скрыть раздражения и во втором письме «другу», которое Чертков спрятал и хранил у сына под грифом «секретно» (оно было напечатано лишь в 1961 году), он писал:

«Не скрою от вас, любезный друг Владимир Григорьевич, что ваше письмо с Бриггсом было мне неприятно… Неприятно мне не то, что дело идет о моей смерти, о ничтожных моих бумагах, которым приписывается ложная важность, а неприятно то, что тут есть какое-то обязательство, насилие, недоверие, недоброта к людям. И мне, я не знаю как, чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло. Я написал свои ответы на ваши вопросы и посылаю. Но если вы напишите мне, что вы их разорвали, сожгли, то мне будет очень приятно».

Позиция Толстого вызывает сложные чувства. Вместо того, чтобы, почувствовав неладное, сразу решить вопрос с литературными правами так же, как он решил вопрос о своем имуществе (собрав всю семью и объявив ей свое решение), он поступает по принципу «непротивления злу» и соглашается участвовать в сложных интригах Черткова против С.А. При этом ни он, ни сам Чертков еще не знают, что эти интриги в данном случае лишены юридического смысла. Никакого юридического документа еще нет. Но есть документ человеческий. И он Толстому неприятен.

Втянув Толстого в «юридизм», Чертков на этом не остановился и довел дело до конца. Половинчатость решений и поступков была не в его натуре. «Всего, чего он хотел, он хотел очень», – писал о В.Г. его биограф М.В. Муратов.

Кто виноват?

Третье завещание Толстого было продиктовано секретарю Н.Н. Гусеву опять же как запись в дневнике 11 августа 1908 года, за две недели до восьмидесятилетия писателя. В это время Л.Н. тяжело болел. Отказали ноги, и он был прикован к постели и креслу-каталке. Думая, что он умирает, он решил отредактировать свою предсмертную волю.

«Во-первых, хорошо бы, если бы наследники отдали все мои писания в общее пользование; если уж не это, то непременно всё народное, как-то: „Азбуки“, „Книги для чтения“. Второе, хотя это из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то или иное место».

Это было первое завещание Л.Н., которое имело силу после его смерти. Речь идет о месте, где он завещал себя похоронить и был похоронен. История «зеленой палочки», символа людского счастья и братства, зарытой в лесу Старого Заказа братьями Левочкой и Николенькой, известна всем читателям автобиографической трилогии писателя. И вот Толстой и устно (дочерям), и письменно завещает похоронить его здесь.

В остальном третье завещание повторяло юридические ошибки первых двух. Во-первых, Толстой просил, а не распоряжался. Во-вторых, он опять хотел передать права на произведения всем, что было невозможно.

Символично, что запись в дневнике от 11 августа 1908 года заканчивается воспоминанием о Сютаеве, крестьянине-сектанте, который не признавал частную собственность. «Да, „всё в табе и всё сейчас“, как говорил Сютаев, и всё вне времени, – диктовал Толстой секретарю. – Так что же может случиться с тем, что во мне и что вне времени, кроме блага».

Духовный эгоцентризм Толстого не позволял ему придавать какое-то значение юридической стороне вопроса. Это была странная, непонятная для близких, но всё-таки позиция. И Толстой должен был бы держаться этой позиции до конца, предоставляя наследникам вместе с юристами самим распоряжаться его литературным наследием. И он, разумеется, хотел бы так поступить.

Но это ущемляло права одного-единственного человека, которого Толстой любил и которого не любили наследники – Черткова. Перешагнуть через эту любовь он не мог – по душе. Чертков же, в свою очередь, не мог добровольно отказаться от своих прав на наследие Толстого.

Во-первых, не такова была его натура – человека упрямого и деспотического. О тяжелом и деспотическом характере Черткова писали многие из его окружения, которых он именно этим отталкивал от себя. «…властолюбие, властолюбие, основанное на эгоцентризме и способное иногда переходить в прямой деспотизм», – писал о Черткове последний секретарь Толстого В.Ф. Булгаков. Об угнетающем воздействии Черткова как раз на самых близких и преданных ему людей писала в воспоминаниях и дочь Толстого Александра Львовна. «Деспотом» называл Черткова его товарищ П.И. Бирюков.

Во-вторых, нужно войти в положение Черткова. Он посвятил Л.Н. не что-нибудь, но всю жизнь. Отказаться от наследия для него было равнозначно отказу от жизни. Договориться с С.А. было невозможно в силу характеров ее и Черткова. Такой договор был идеальным выходом для Л.Н., но этот выход не могла подарить ни одна, ни другая сторона.

В-третьих, душевное состояние С.А. и ее безграничная любовь к сыновьям, действительно, внушали опасение, что наследием Толстого распорядятся не так, как того желал Л.Н. Так ради кого В.Г. должен был отказываться от наследия Толстого? Примем на секунду его точку зрения. Ради ненавидящей Черткова жены писателя? Ради пьющих и проматывающих деньги сыновей? И что будет с этим наследием, часть из которого Чертков уже хранил в Англии как зеницу ока? Что будет с волей Учителя, который хотел бы, чтобы его сочинения принадлежали всем? Исполнить эту волю мог один Чертков. Даже его враги не могли в этом сомневаться.

Ах, если бы в истории с завещанием можно было отделить причины от следствий, волков от ягнят! Всё было бы очень просто. Но в этой истории был один ягненок – Толстой, которого не могли поделить две враждующие стороны. И всё в этой истории было так запутано, и с моральной, и с юридической сторон, что какое-либо идеальное решение вопроса было уже немыслимо.

Своей попыткой отказаться от литературных прав в пользу «всех» Толстой создал беспрецедентную ситуацию. Ярким доказательством этому является то, что до 1909 года ни один из участников этой истории, включая и опытного издателя Черткова, не понимал реальной юридической стороны вопроса и действовал «вслепую». Первые три завещания Толстого, которые дались ему с такой мукой, с такими сомнениями, не имели никакого юридического смысла.

Стокгольмский кризис

По мере приближения к смертному рубежу душевная природа Толстого делалась всё мягче, всё пластичнее. Она как бы расплавлялась изнутри сознанием в себе Божественного начала, таяла и оплывала, как свечной воск, струилась, как воздух над свечой. Для Толстого последних лет жизни немыслимо было не то чтобы обидеть человека, но даже задеть неосторожным словом, а если это происходило помимо его воли,