¦
— Снег идет, — сказала бабушка.
Она сидела у окна и грустно смотрела на улицу. И вдруг вскочила и, не одевшись, бросилась в сени.
Ее долго не было. Наконец она пришла и сказала:
— Фотограф умер.
Фотограф умер тихо, как и жил. В войну многие так умирали. Витька болтался на стрельбище — подбирал гильзы. Фотограф прилег и больше не встал.
Тощая фотографская кошка сбросила со стола банку с гипосульфитом. Мариша услышала, прибежала, собрала людей…
Хоронили его на следующий день. Покрыли до пояса белой марлей, сложили на груди бурые от химикатов руки.
Еще через два дня повезли на кладбище светлый свежевыструганный крест. Сразу сделать его не могли — у столяра не было материала.
На кресте, меж двух перекладин, было продолблено углубление для фотокарточки.
Фотографии собственной, как ни странно, у Витькиного отца не оказалось. Правда, была одна, коричневая, где фотограф снялся вместе с сыном. Не захотели их разлучать хоть на карточке…
Повздыхали:
— Сапожник без сапог — всегда так.
И повезли крест со двора.
И опять шел снег. Снежинки падали на телегу, ветер их сразу же сдувал прочь. И только в углублении для фотокарточки оставались эти красивые, мягкие звездочки.
Витьку взяла к себе Мариша.
¦
Елизавета Ивановна, наша воспитательница, — красивая. А повариха тетя Оня — сварливая, толстая. Подбородок у нее как туго набитый кошелек. Это та самая заказчица с Волочаевской улицы, которой мы относили платье, когда нашли кубики.
Скоро уже неделя, как мы живем в интернате. Все получилось совсем неожиданно. В начале зимы сильно простудился Петька. Только-только начатую учебу пришлось бросить — так посоветовали врачи.
Бабушкина артель «Женское искусство» перешла на массовый пошив. Работать теперь приходилось посменно.
— И кто это выдумал? — сокрушалась бабушка. — Как я вас одних ночью оставлю?
Ее уговорили устроить нас в интернат. Рядом с домом, рядом с работой — чего лучше еще можно желать? Дети раздеты? Ну, это тоже поправимо…
И с бабушкиной работы прислали нам целый тюк одежды: пальто, курточки, брюки. Все из серой диагонали, все с железными пуговицами!
Одежду принесла высокая полная женщина. По дороге ее заставили надеть противогаз, и она вошла к нам, как большая добрая слониха.
— Ось вам подарунки, — басом сказала женщина, сняв маску с хоботом-трубкой. — Бачьте, яка гарна одежка.
Мы надели «подарунки» и ни за что не хотели их снимать. Приходили соседи, хвалили наши обновки, называли нас с Петькой молодыми людьми.
Вечером зашла Мариша. У нее душа горела без чаю.
Мариша теперь ходила еле-еле, ноги у нее опухали все больше, но глаза были гораздо веселей, чем раньше.
Бабушка говорила, что теперь Мариша, может быть, придет в себя: с Витькой ей не будет так тоскливо.
Ей недавно помогли в собесе и военкомате — назначили пенсию, дали огромную и очень тяжелую для усталой Мариши шубу.
Впрочем, шуба все же была превосходной: густо-коричневый, с серебряной искоркой, мех, из которого она была сшита, казался шелковистой травкой, которую все время хочется гладить.
— Охоту на меня устроили, — жаловалась Мариша. — Просто беда! Шубка-то американская многим поперек дороги стала. Сойкин прямо по пятам ходит: продайте! «Мы вам картошечки, мы вам рыбки…» И, слышь, Александровна, лекарство, сказывает, может такое достать — всю опухоль как рукой снимет! А я ему: «Дудки! За Сереженьку ношу. Потому и дадена шуба да шаль кашемировая, что Сережа, сынок, в могилке стынет…»
Наши обновки Марише не понравились:
— Как на арестантов пошили. Дети же — могли бы и постараться.
— Что ты, Мариша, — возразила бабушка, — и за это спасибо. Пусть хоть теперь свежим воздухом подышат…
Она одергивала на нас матерчатые воротнички пальто, вытаскивала белые нитки наметки.
Мариша не унималась:
— Хоть бы кошку какую пришили. В шею же задувать будет.
— Ой, смотрю я, Маришенька, зазнаваться ты стала, — покачала головой бабушка.
— А чего мне? — в тон ей ответила Мариша. — Вот с ногами бы только полегчало… А так — жить можно.
На другой день она пришла к нам со свертком под мышкой.
— Вот вам воротники, кавалеры! — сказала она, кладя сверток на стол. Бабушка развернула газету и всплеснула руками:
— Сумасшедшая! Такую вещь загубила. Да ей цены нет.
Мариша только посмеивалась:
— Ладно, ладно. Я старая, мне уже из дерева вещь надо. Чего кричишь — детей пугаешь?
— Свой у тебя теперь. Ему бы что сделала…
— И своего не обижу, не беспокойся…
Бабушка долго еще и возмущалась, и благодарила Маришу. Потом села подшивать прекрасную доху, превращенную Маришей в коротенькую жакетку.
…И вот мы с Петькой интернатцы. Такие же, как Левка Сидор. Он самый старший в группе, над всеми командует.
Едва мы появились в интернате, он подошел ко мне и спросил:
— Ты за грабли или за вилы?
Я ничего не ответил. Он толкнул меня плечом:
— Ну?
— Ну за вилы… — сказал я нерешительно.
— За фашистские могилы, — засмеялся Сидор. — Ребя, смотрите, он за фашистские могилы!
Все, кроме Петьки, поглядели на меня с явным презрением.
Сидор обратился к брату:
— А ты за вилы или за грабли?
— За грабли.
— За советские сабли! — обрадовался мальчишка. — Молодчик! А это твой брат?
— Ты к нему лучше не лезь, — грозно предупредил Петька.
— Ладно, — согласился Сидор, — не буду. Только он, дурак, за вилы.
Левка пошарил по карманам и протянул Петьке брусочек пластилина со вставленным посредине стеклышком:
— Зырь, блескоглаз это называется. Сам сделал. Надо? Я тебе потом еще Нухимова дам — марка такая. Ты марки копишь?
Сидор верховодил и в столовой.
Поставили на стол хлебницу, и он, перерыв все куски, выбрал себе самую поджаристую
