Она чувствовала, как в комнате запахло кровью.
— Я… — начала она.
— Я… — перебил Телемах.
— Я ничего не имею против, — продолжала она, — но я думаю, мы можем подождать до завтра.
— Я не собираюсь свататься к Многочтимой, к Долгоожидающей, — сказал Странник.
Она встала, она кусала губы, руки слепо шарили по столу.
— Мы отложим дело до утра, — объявила она. — Эвмей, дай сюда лук. Уже смеркается. Скоро совсем стемнеет. А стрелять в темноте нельзя. Это опасно.
Телемах встал тоже.
— Луком распоряжаюсь я, — сказал он неуверенно, заикаясь, надтреснутым голосом. И так шумно втянул в себя воздух, что все услышали. — Эвмей! Пусть наш почтенный гость попробует. Он успеет сделать попытку, прежде чем сумерки сгустятся, прежде чем станет темно!
Эвмей больше не колебался, он прошел через прихожую к порогу. И в то же самое время Пенелопа повернулась спиной к присутствующим и медленно двинулась в глубь дома. В двери, ведущей во внутренние покои, стояла Эвриклея. Она заперла дверь за своей хозяйкой. Закрылись еще какие-то двери внутри дома. Немой, но наделенный острым слухом дорожный спутник Эвриклеи стоял в узкой боковой двери чуть правее Телемаха. Он вышел, запер за собой дверь, обошел дом вокруг по внутреннему двору и встал возле топоров.
Эвмей нарушил все правила: он подошел к нищему, который по-прежнему сидел за своим столом, и протянул ему сначала лук, а потом тяжелый, наполненный стрелами колчан.
— Мой господин приказал, чтобы я передал все это господину, — сказал он.
При свете очага и сером свете, проникавшем со двора, он взял в руки лук и осмотрел его со всех сторон. Он изучил крепления на концах, близоруко склонившись к дереву, внимательно его обследовал, прищурившись, разглядел рог, повертел лук в руках, то ли наслаждаясь игрой бликов, то ли просто с любопытством следя за их перемещеньем. Лицо его исказилось, с безобразной гримасой глядел он на лук, точно у него болели зубы или внезапно схватило живот. Он поднял правую руку, точно призывая духов погибших героев или демонов. Потом кончики большого и указательного пальцев, с огрубелыми, однако благородной формы, царственно благородной формы ногтями ухватили тетиву, он потянул ее, как музыкант без плектра [95] — струну, подержал, отпустил.
Тетива зазвенела, лук запел, и тут они прислушались.
Лица у всех помрачнели, под Медонтом скрипнул стул, это он передвинулся поближе к нищему. Антиной протянул руку к своему кубку, пожал плечами — хотя лицо его было мрачно, — выпил.
Возвратившийся не двинулся с места. Он взял стрелу, лежавшую рядом с набитым смертью колчаном, посмотрел на нее, смерил ее прищуренным взглядом, отложил в сторону, вынул другую. Левым локтем упираясь в стол — лук он держал горизонтально, — он утвердил древко стрелы у большого пальца левой руки и потянул тетиву на себя. Она уступала туго. Зрители подались вперед над столами, вытягивали шеи, мешая друг другу, и глядели не отрываясь, не мигая, во все глаза. Некоторые вторили его движению поворотом головы, указательным пальцем, языком; они пожирали глазами руки незнакомца, которые медленно отделялись друг от друга, его побелевшие суставы, его запястья, мощные, словно у кормчего, словно у побывавшего в долгих плаваниях морехода, они впились взглядами в левую руку, сомкнувшуюся вокруг лука, в правую, крючком зацепившую тетиву, и в стрелу, бесконечно длинную стрелу, которая чуть сползала назад по большому пальцу, и слушали, как в луке потрескивает и похрустывает на тысячу ладов, и тут…
И тут откуда-то издалека, из глубины дома, донесся долгий, протяжный, страдальческий вопль дочери Долиона, смуглолицей Меланфо.
Но вот стрела рванулась вперед. Зазвенела тетива, стрела ударилась в каменную ограду, отскочила от нее, упала.
Кто-то, сидевший у самой двери, сорвался с места, закричал:
— Сквозь все кольца, сквозь все до единого!
Они отдувались, шумно втягивая в себя воздух, переводили дух. Многие растерялись настолько, что даже не привстали с мест. Рука Антиноя потянулась к кубку, но глаза не смотрели на кубок, они смотрели в конец зала на изуродованные, изувеченные руки. Правая выбрала новую стрелу из лежавшего на столе колчана, левая сжимала лук, крюк правой руки вновь натянул тетиву, стрела скользнула, утвердилась на своем ложе, бронзовый наконечник был всего в двух дюймах от большого пальца стрелка. Они знали и не знали. Лук поднялся вверх, вся сила, заключенная между жилами тетивы, вся еще не выпущенная на свободу сила стрелы, затрепетала, как трепещет сдерживаемый акарнанский жеребец, и кончик стрелы, похожий на жало, стал перемещаться слева направо, медленно, медленно, медленно, мимо широко распахнутой двери — мимо, мимо, — остановится? Или нет? Еще теплилась надежда: остановится? Или нет? Нет, не остановится! Мимо широкого дверного проема, подобный стрелке компаса, подобный искателю, перемещался кончик стрелы, минуя стол за столом, грудь за грудью. Кроме Стрелка, не двигался никто (только встал и оперся на свое копье Телемах, отступил к двери, к ее высокому порогу, Эвмей и Антиной протянул руку к кубку), разве что считать движением судорогу, которая свела все сердца, серую тень преисподней, набежавшую на все лица.
Но тут замерло все. И самыми неподвижными в мире, олицетворением неподвижности в мире, простершемся под колесницей Гелиоса, были большой и указательный пальцы Ныне Возвратившегося, Кончик стрелы смотрел в грудь Антиноя, поднялся к его шее, замер.
— Это я, Антиной, — тихо сказал нищий, — это я вернулся…
Вернулся, вернулся, вернулся — отдалось в них.
— …домой.
Зазвенела тетива, звук, начавшийся звонко, гулко, вдруг заглох. Длинная стрела — никто не уследил за ее полетом наискосок через зал — вонзила в мир новую, совершенную немоту. И сама она молча сидела в этой немоте, она дрожала, но безмолвствовала. Она только сейчас, сию минуту, вошла в горло человека и вышла из его затылка. Рука Антиноя еще продолжала тянуться к кубку, ткнулась в него, опрокинула, и он покатился к краю стола. Упала хлебница и блюдо с мясом, сметенные рукой Антиноя, когда, вытянув подбородок и шею, точно воротник был ему слишком тесен, и выпятив грудь, он рухнул на стол, перевернул его и грохнулся на пол.
И тут захлопнулись все двери.
Одиссей встал без излишней поспешности, однако прежде чем общий крик в зале смешался с криком рабыни, рожающей где-то в доме, где-то в мире. За порогом, в прихожей, стоял Эвмей и с ним рядом Филойтий, за дверью, ведущей во внутренние покои, стоял Дакриостакт, запирая засов и завязывая его крепким узлом. Затворились и ворота, кто-то быстро пробежал босиком, маленькая, в сумерках смахивающая на мышь старуха юркнула во двор, проверила запор на наружных воротах, потом на внутренних, на дверях, ведущих в помещение для рабов, где уже иссякли в последнем долгом вопле боли и облегчения стоны роженицы, и на дверях, ведущих во внутренние покои с заднего двора, а Телемах тяжелыми, сильными шагами пересек мегарон и встал рядом с отцом.
— Это я вернулся домой, — сказал Одиссей, в третий раз натягивая тетиву и целясь в Эвримаха, который вскочил и стоял теперь в нескольких шагах от него, положив руку на рукоять меча.
— Один человек уже убит, Одиссей, — крикнул он, — но все еще можно уладить!
Она слышала шум внизу.
Я сплю, думала она, меня клонит в сон, я почти уже заснула. Если он умрет, если они его убьют… думала она. Тогда…
Я сплю, меня заперли, и я сплю, думала она. Когда-нибудь я проснусь. Вот я раздеваюсь, я сплю.
Она сидела на краю кровати, глаза ее были сухи, слезы еще не пришли, они еще только подступали к горлу. Она сделала вид, будто раздевается. Тряхнула ногой, словно сбрасывая новые, расшитые жемчугом сандалии, подняла руки, словно снимая с себя платье, подаренное Еленой, и коснулась пальцами волос, словно вынимая из них заколки и распуская волосы по плечам. Она раздевалась, не снимая с себя одежды, теперь она была обнажена.
Бросим же сейчас, именно сейчас, взгляд на эту обнаженную Женщину средних лет. Грудь ее была еще высокой, фигура хороша в своей полноте. Живот втянут, его поддерживали мускулы, хотя они уже начали
