их лиц, даже то, как они дышали. Поликаста не поднимала глаз, руки ее были стиснуты. Царственный жрец превратил телку в дочь Нелея, в родную сестру ее отца, одну из его живых или умерших сестер — это могло быть знаком первородной любви, но и первородной ненависти к сестрам. На лицах всех братьев Поликасты, кроме Писистрата, читалось равнодушие или подавленное упрямство — Писистрат оставался внимательным, может быть, чуть ироничным наблюдателем. Фрасимед, державший тяжелый убойный топор, стоял с дремотно-выжидательным видом — он напоминал нанятого мясника, то ли притомившегося к концу рабочего дня, то ли, наоборот, еще не стряхнувшего с себя утреннюю сонливость. Замужние дочери всем своим видом изъявляли покорность, зятья были горды тем, что удостоились чести созерцать с такого близкого расстояния столь необычно торжественное жертвоприношение; незамужние дочери — призванные сюда и выставленные точно напоказ — держались позади матери. Поликаста была среди них исключением, во время этой последней части действа она испытывала какие-то более глубокие чувства, а не просто глазела на разыгрываемое представление: может, оно ее оскорбляло, может, она самое себя чувствовала приведенной на заклание телкой. Телемах не понимал происходящей небывалой комедии, а может, трагедии, но принимал ее. А мать, Эвридика? У нее был такой вид, точно она прятала в руке нож и хотела перерезать глотку своему старому мужу. Лицо ее еще посуровело, на нем были написаны презрение и ярость, страх и тысячелетние заботы матери семейства. Быть может, она думала о том, что мужчины могли бы обменять предназначенную для заклания телку на другое животное, поменьше, например на козу или овцу, или на другую корову, — как знать, может, эта телка была ее любимицей. А может, она вообще считала весь обряд богохульством и святотатством; а может, она принадлежала к секте, которая убеждена, что боги жестоки, а люди глупы и что все это, вместе взятое, и определяет участь смертных. А может, она вспоминала свою далекую юность, когда принесение жертвы воительницам и копьеметательницам или мудрой, как сова, и нежной, как олива, было гордым и веселым действом. А может, она вообще не любила Афину и предпочитала ей Деметру или какую-нибудь другую далекую богиню, о которых время от времени доходили слухи, например, египетскую богиню, покровительницу кошек, Секхет [76]. Может, она совершенно серьезно — не с той серьезностью, которая владела Нестором или его родичами — зятьями, дочерьми и большинством сыновей, — а с иной серьезностью, проникнутой большим поклонением Зевсу и Персефоне, а может, и просто с горькой серьезностью, замешанной на домашних сварах, желала, чтобы телка, которую она явно не считала священной, и в самом деле, в буквальном смысле слова превратилась в сестру Нестора, в одну из живых или давным-давно умерших дочерей Нелея? Она стояла в броне своего царского сана, своего имени «Эвридика» [77], во всеоружии своей правоты — но эта правота была высокомерного, сектантского толка. Таковы были впечатления Телемаха, такое воспоминание сохранил он об увиденном, но само содержание увиденного оставалось не вполне для него понятным, да ему и не нужно было понимать. Он вбирал в себя то, что видел, можно даже сказать, жадно его поглощал.
Он безмолвно сливал с грубой и непонятной жертвенной молитвой старого царя ту молитву, какую много дней, много лет вынашивал в своей груди: «О Афина, кто бы ты ни была, я верю в твое могущество, устрой так, чтобы папа вернулся, устрой так, чтобы папа вернулся и чтобы Поликаста стала моей женой, чтобы я мог прикоснуться к ней и обладать ею, устрой так, чтобы папа вернулся и чтобы я был счастлив с Поликастой, а мамины женихи-объедалы пусть перемрут, исчезнут или уберутся восвояси, а папа пусть вернется домой, а я пусть буду сильным и красивым, и пусть мне не надо будет больше скитаться по разным царям, и пусть я стану героем, а Поликаста станет моей женой, и делай тогда со мной, что хочешь!»
И еще он безмолвно молил: «Устрой так, чтобы мне пришлось когда-нибудь распоряжаться большим, торжественным жертвоприношением и чтобы все смотрели на меня!»
За спиной тех, кто играл в обряде главную роль, в дальних рядах он видел горожан и рабов, а еще дальше — юношей с Итаки. Они вытягивали шеи, наклоняли головы, вслушиваясь и пытаясь понять, что Нестор говорит богине, — они слушали так, точно слова царя продолжали реять в воздухе, и некоторые шепотом объясняли что-то другим.
А позади них, вокруг них — двор, город, залитые солнцем поля, на востоке — черные или зеленые горы, на западе и юге — море, на севере — в туманной дымке острова, а вверху, над всеми и всем, чистое небо и палящее солнце.
Нестор снова наклонился, сделал шаг в сторону и встряхнул над быстро прогоревшим пламенем очага корзину с жертвенным зерном; зерно с легким шуршаньем высыпалось в огонь, и тогда царь плеснул в него водой. Головешки и угли зашипели, от них взвился белый пар, несколько капель запрыгало на черных, раскаленных камнях. Нестор протянул корзину и золотую чашу Арету, который поставил чашу в корзину и так и простоял, прижимая их к животу, до конца обряда. Лицо его было по-прежнему угрюмо, но все же происходящее захватило и его, и он переминался с ноги на ногу, как бегун перед стартом. Нестор сделал шаг назад — шаг на удивление быстрый и твердый, его движение повторили царица и те, кто стоял позади нее. Теперь правая рука Верховного жреца и Царя взметнулась вверх, и Фрасимед, не сводивший глаз с отца, выступил вперед и, держа в левой руке обоюдоострый топор, стал справа от Телки. Эхефрон и Стратий подались вперед, почти не отрывая ног от земли. Лица у них были красными и потными от усилия — хотя Священное животное не двигалось, они все равно крепко его держали. С левой стороны стоял Писистрат с длинным ножом, а за ним Персей, покачивая медной лоханью. Торжественное настроение еще не рассеялось, однако сцена начинала походить на осенний забой скота. Толпа зашевелилась, задние ряды стали напирать на передние, люди все еще безмолвствовали, но на лицах уже не было прежнего волнения и интереса.
Нестор поднял вторую руку и снова застыл в торжественной позе, словно бы призывая и благословляя. Губы его задвигались, нижняя опять слегка отвисла, он явно подыскивал слова и ждал вдохновения, но оно не приходило.
— Давай, Фрасимед, — наконец сказал он надтреснутым голосом.
Бронзовое лезвие сверкнуло в воздухе и с глухим, похожим на вздох звуком шмякнулось на голову Телицы, у самых ее рогов. Выходит, Фрасимед зарубил свою тетку, подумал Телемах с каким-то странным щемящим спокойствием. И в то же мгновение Эвридика пронзительным, душераздирающим голосом крикнула: «Алли-луйя-а-а-а!» Казалось, крик кровавым комком вырвался из ее гортани, вслед за ней закричали ее дочери, некоторые из ее замужних и незамужних дочерей. Телка и царица рухнули одновременно. Телка упала сначала на колени, потом на левый бок, она лежала в собственном священном помете и лягалась в последней попытке замычать — мычание еще сидело в ее горле. Эвридика упала навзничь на руки двух тощих, выставленных на обозрение дочерей. Эхефрон и Стратий все еще держали скользкие, измазанные краской рога, а Писистрат перешагнул через продолжающую вяло лягаться коровью тушу, чтобы вонзить ноле в горло животному, но прежде по приказу Нестора телку подняли и положили на убойную скамью у стены. Писистрат нанес удар, рука его не дрогнула, но с лица исчезла ирония — ее вытеснили решимость и рабочий азарт.
Теперь уже действо полностью преобразилось в сцену убоя. Нестор, мгновенно потеряв свой жреческий облик, направо и налево раздавал приказания. Эвридика пришла в себя, подошла ближе и стала показывать Персею, как надо держать лохань, чтобы на землю пролилось меньше крови: очевидно, кровь предназначалась в пищу. Фрасимед разрезал коровье брюхо, двое рабов извлекли из него кишки и другие дымящиеся внутренности, которые тяжело плюхнулись в деревянный чан, а Писистрат привычной рукой начал свежевать тушу. Потом Фрасимед разделал ее с помощью топора и ножа. Братья орудовали так энергично, что кости и хрящи трещали, от красного мяса шел пар. Голову с крашеными рогами отсекли и положили в сторонке.
Первым отведал мяса Нестор. Он отрезал тонкий ломтик огузка, обернул его полоской жира и, нанизав этот лакомый кусок на медный вертел, поднес к огню, который уже превратился в груду угля, как раз подходящую для жарки мяса. Угли зашипели, на них закапал жир. Телемаху вдруг сразу страшно захотелось есть. И это чувство голода вмещало в себя и разочарование. Ему не раз приходилось бывать на жертвоприношениях — быстрых и небрежных, будничных или более торжественных, во время забоя скота или сбора урожая, на маленьких праздниках, прерывавших будничное течение жизни, на жертвоприношениях по случаю отплытия или возвращения кораблей, по случаю того, что у кого-то из итакийцев родился сын, перед началом какой-нибудь торговой сделки или по успешном ее завершении. Порой он мечтал: быть может, однажды мне доведется увидеть настоящее, великое жертвоприношение на Большой земле. И вот он его увидел, оно во многих отношениях было торжественным и захватывающим, и
