это в благоразумное и воспитанное поведение. Он не мог сказать: «Я Телемах, сын Одиссея, не знаете ли вы, где мой папа?» Ему следовало говорить: «О, благодарю вас, боюсь, что мы явились не совсем вовремя — нет-нет, не затрудняйте себя ради нас».
— Считайте себя нашими гостями, господа, — объявил Менелай.
Это был крупный рыхлый блондин, голубоглазый и приветливый. Царица Елена тоже была дама весьма дородная, лет этак под пятьдесят, с прямым, довольно мясистым носом, с густо набеленным лицом, черными волосами и карими глазами. Гости ели под гул и жужжание песен и здравиц, а Телемах оглядывался вокруг.
Прежде всего, пока Менелай продолжал прерванный их появлением рассказ — речь в нем шла, очевидно, о самом царе и о его супруге, — Телемах старался украдкой рассмотреть Елену. Царица была одета в белое платье с голубым поясом (пожалуй, не по возрасту), руки и пальцы унизаны браслетами и кольцами, на шее несколько цепочек и жемчужных нитей. Зал, в котором они сидели, был подходящей рамкой для ее шумной славы. Он был шагов тридцать в длину и двадцать в ширину. Еще когда Телемах только переступил медный порог и его вместе с Писистратом подвели к ней, к Женщине, бывшей причиной и целью Войны, его ослепила окружающая ее роскошь, богатство. Теперь, сидя в своем кресле перед гладко обструганным столом, уставленным яствами и напитками, он мог потихоньку разглядывать царицу. Он сидел так близко к ней, что чувствовал крепкий запах ее духов, перебивавший все другие лакедемонские запахи и ароматы. В отблеске круглого очага он мог созерцать ее набеленное лицо и пышные формы. Он сам, как и она, а также царь и Писистрат, был ярко освещен пламенем потрескивавших кедровых поленьев, а остальных гостей да отчасти и самих новобрачных скрывал полумрак мегарона. С того места, где сидел Телемах, Мегапента почти не было видно, он и дочь Алектора были просто частью заднего плана. Гермиона и Неоптолем были освещены немного ярче: Телемах уловил, что сын Ахилла, уже стяжавший столь громкую известность, принадлежит к разряду солдафонов и лицо у него грубое и, насколько можно судить, на редкость тупое. Собравшиеся походили не столько на свадебных гостей, сколько на заботливой и властной рукой подобранную публику, обрамляющую главных действующих лиц — Елену и Менелая.
Да, зал и в самом деле являл собой подходящую для царицы рамку. Пол под ногами Телемаха был выложен гладкими четырехугольными плитами, вдоль стены тянулся фриз расплавленного стекла, где на синем или черном фоне Телемах различил светлые фигуры женщин и темные, по всей вероятности красные, фигуры мужчин, которые преследуют друг друга в не имеющем конца сказании. Столы были инкрустированы слоновой костью, на них громоздилась посуда из золота и серебра, а у порога двери, через которую он вошел, стояли золотые и серебряные кратеры; все вокруг сверкало и блестело: металл и янтарь, чаши и горящие огнем кубки. Вот какой представилась в полутьме глазам Телемаха обрамляющая Елену обстановка. И он шепнул Писистрату:
— Менелай, должно быть, несметно богат. Куда ни глянь — золото, серебро, янтарь и слоновая кость! На самом… на самом Олимпе и то, наверно, не так красиво.
— Да, на широкую ногу живут, — с набитым ртом прошептал в ответ Писистрат.
Менелай обернулся к молодым людям: может, он был задет тем, что его невнимательно слушают, а может, его самого разбирало любопытство.
— Чего мы только не изведали, прежде чем снова поселиться здесь на покое, — сказал он. — Со скромным достатком, какой удалось скопить.
— Еще бы! — подтвердила Елена. — Можно сказать, полной жизнью пожили.
Они разглагольствовали уже давно. Менелай успел многое рассказать, гости в глубине зала шумно зевали, да и кое-кто из сидевших поближе тоже клевал носом — почтительно клевал носом. Свадьба уже отшумела, Телемах и Писистрат подоспели к ее окончанию. Гости стали вставать, подходили к хозяевам попрощаться. Сын рабыни Мегапент безмолвно исчез вместе с дочерью Алектора — видно было, что он не избалован церемониями: Менелай кивком простился с молодой четой, кивком проводила их и Елена. Знаменитый сын прославленного Ахилла, вставая, с грохотом отодвинул стул, зычно гаркнул: «Спокойной ночи!», взял за руку Гермиону, стыдливую и, несмотря на сходство с Еленой, несколько пришибленную, и повел новобрачную наверх в их опочивальню: на рассвете им предстояло уехать.
— А мы можем еще посидеть и поболтать, — объявил Менелай Писистрату и Телемаху, когда остальные гости разошлись. — Вы ведь у нас заночуете?
— Спасибо, если это не причинит вам больших хлопот, — учтиво ответил сын Нестора.
Раб наполнил их кубки. Елена сидела, смежив веки. У нее такое материнское выражение лица, думал Телемах. Сколько ей может быть лет? Она старше мамы. Но белится сильнее, чем мама. И она побывала в худших переделках.
А худшие ли они? — подумал он.
— Вы здесь проездом? — спросил Менелай. — Наверно, разъезжаете по торговым делам?
Писистрат уже собрался ответить, Телемах уже собрался ответить, но не тут-то было: Менелай желал витийствовать сам.
— Мне тоже довелось поездить на моем веку, — сказал он. — После Войны я скитался почти семь лет, так что я знаю, что такое странствия. Вы, конечно, поняли меня — после Трои. Я непрестанно об этом вспоминаю — вспоминаю каждый день.
Открыв глаза, Елена бросила на мужа выразительный взгляд.
— Да, такие вещи не так-то легко забываются, — сказала она.
Рабыня принесла необыкновенно красивую серебряную корзину, полную сученой пряжи, а поверх нее лежал пучок непряденой синей шерсти и золотое веретено. Быть может, Елена хотела показать, какая она домовитая хозяйка, несмотря на долгие свои похождения. Телемах не мог отделаться от чувства, что вся эта сцена затеяна Еленой для того, чтобы продемонстрировать, какие они теперь счастливые супруги и как привязаны к своему семейному очагу: тут было и желание угодить мужу, и некоторая доля хвастовства. Телемаху трудно было поверить, что несметно богатой женщине, которая только что выдала замуж дочь, женила пасынка и целый день хозяйкой восседала на свадебном пиру, не терпится взяться за прялку в такой поздний час. Но только немного позже он уловил истинный смысл ее поступка. Да, он понял его совершенно точно. Она хотела остаться, чтобы поболтать, послушать о том, что говорят вне Спарты, и, может быть, последить за речами мужа (он был не совсем трезв), в случае необходимости оправдать себя, объяснить, но при этом чтобы никто не подумал, что она осталась нести эту службу надзора — нет, она рачительная хозяйка, которая не упустит случая заняться каким-нибудь полезным делом.
— Эта корзина, — сказал, указав на нее, Менелай, — тоже имеет свою историю. Ее подарила моей жене фиванская царица Алькандра, когда мы были в Египте.
— Да, поездили мы по белу свету, — сказала Елена, берясь за шерсть и веретено. — Издалека ли вы прибыли, господа?
— Из Пилоса, — ответил Писистрат. — Из Песчаного Пилоса.
— Ах, из Пилоса, — сказал Менелай, Его светлые глаза потемнели, он с любопытством разглядывал Писистрата и в то же время несколько раз быстро покосился на жену. — Я однажды побывал там, тому уже больше двадцати лет, чтобы… чтобы уговорить Нестора отправиться со мной на Войну.
Молодые люди молча ждали.
— Мы с братом ездили также в Итаку, — продолжал Менелай. — Мы ведь прихватили с собой и Одиссея. Он сначала кобенился, притворился безумным, чтобы от нас отделаться, но под конец мы его уломали.
Молодые люди ждали.
— Я часто думаю о нем и все гадаю, жив он или сгинул навсегда, — сказал Менелай.
Глаза Телемаха наполнились слезами, побороть их он не сумел. Он почувствовал себя одиноким, беспомощным, слезы затуманили его взгляд.
— Я сын Нестора, — объявил Писистрат.
Арета и Алкиной ждали.
— Много было такого, о чем вспоминать не хочется, — сказал он. — Но ее, богиню, у которой я был в плену, я не хочу вычеркнуть из памяти. В ту пору я устал от войны, устал скитаться по морю — мне ведь не удавалось пристать к берегу, во всяком случае к тому берегу, куда я стремился. А у нее я провел семь лет. Она обо мне заботилась, я ни в чем не знал нужды. Я привык к ней и старался все забыть. Дело шло на лад — я забыл почти все. А потом мне пришлось пуститься в путь. И я плыл по морю семнадцать или восемнадцать суток.
