— Бакалаврин, — сказал он в ответ, — Михаил. Миша, словом.
— А-а… — протянул я, любезно удивляясь. — Кажется, что-то…
Миша скривился.
— Брось, не надо этого. Сроду никто меня не печатал и печатать не собирается. Как выяснилось…
Он смахнул листки на пол и плюхнулся на кровать.
— Вдули мне на семинаре. Всыпали по первое число…
Я молчал, проникаясь сочувствием.
— Вишневская на семинаре так и заявила, — продолжал Миша. — Читаю, говорит, и ужас берет. В наше, говорит, сложное время литература не должна сеять сомнения и внушать опасения, она должна повести читателя за собой, снабдить его конструктивной программой, придать ему заряд бодрости и социального оптимизма…
В общем, все правильно объяснила, так что никто из издателей мои творения и читать не стал.
— А кто она такая?
Бакалаврин скосил на меня ближний глаз.
— Ну ты даешь! “Имя для ветра” читал?
Я порылся в памяти, силясь припомнить.
— “Имя для птицы” читал. “Имя для сына”. А вот для ветра… Нет, не попадалось.
— Да ну?! — весело изумился Бакалаврин. — Вишневскую не читал? Не может этого быть, ее же в школе проходят!
Я пожал плечами.
— Вот что, — сказал Миша, садясь на кровати. — Ты, я вижу, устал с дороги. Давай, располагайся- освежайся, а я пока чаек организую. Турецкий, правда. Говорят, радиоактивный. Но можно и кофе. С “цирконием”.
Спустя полчаса мы сидели у него в комнате и пили чай. Я принес запасенную в дорогу колбасу. Бакалаврин подал шпиг и на большой тарелке разнообразные соления с местного рынка.
— М-м-да-а, — протянул я задумчиво, глядя на разложенную снедь, — такую закуску грешно есть…
Писатель удивленно уставился на меня.
— Откуда ты знаешь?
— Что знаю? — не понял я.
— Нет, нет! Все правильно! Продолжай. Сегодня можно, пожалуй.
— Я говорю: “грешно есть помимо водки….” Помнишь, откуда это?
— Еще бы! — кивнул он, и тут в дверь постучали.
— Заходи, заходи, Еремушко! — прокричал Бакалаврин.
На пороге появился средних лет мужчина со светлыми, чуть вытаращенными глазами, бородатый, однако, в отличие от бакалавринской борода его была черной и густой. Меня удивила его одежда, особенно какой-то длиннополый, приталенный пиджак, перевязанный узорчатым пояском.
— Что, страстотерпцы, — пробасил он, — взалкали?
— Взалкали, свет наш! Как тут не взалкать? — в тон ему отвечал Бакалаврин.
Мужчина покачал головой.
— Смотри, Мишка! В который раз уж за два дни разговляешься! Грех тебе!
— Да это не я, Еремушко, — уныло возразил Бакалаврин, — сосед вот приехал новый. Из Сибири. Устал с дороги. Ну и говорит… А я даже и рта не раскрывал. Вот те крест!
Еремушко повернулся ко мне.
— Так это ты меня звал? — спросил он строго.
Конечно, я понимал, что ребята просто дурачатся, разыгрывают специально для новичка маленький спектакль. Я и сам эти штучки люблю, жаль только, что так стильно, как у Еремушки, у меня, наверное, не получится.
— Рад бы позвать хорошего человека, — сказал я, — да нечего поднести…
Еремушко усмехнулся.
— Хитер! Под лукавой звездою рожден, в горностаев день, да ведь на куриной зорьке! Нынче остерегись — светила к тебе не благоволят. Эвона, Луна в оппозиции! Да и прочее… так себе. Эту ночь дома сиди, а приспичит куда идти — пуще всего гляди под ноги, кабы не вышло какого увечья. О том звезды шепчут…
Бакалаврин тихонько кашлянул.
— Еремей, погоди. Затянул опять о своих звездах. Как насчет главного-то?
Еремушко вздохнул, поднял полу кафтана и из заднего кармана брюк вынул немалую четырехгранную склянку с прозрачной жидкостью.
— Печаль-то размыкаешь, — произнес он, утверждая склянку посреди стола, — да вкусишь ли от плода горького, плода истинного?
— Молчи, — оборвал его Миша, сразу помрачнев. — Ты этого знать не можешь…
— Стакана всего два, — с трудом выговорил я, чтобы преодолеть возникшую было неловкую паузу, — с кем по очереди?
— В самом деле, Ёремушко, выпей-ка, сокол, с нами! — оживился Бакалаврин.
Казалось, эта мысль только что пришла ему в голову.
— А стакан есть в ванной, на полке.
Еремей пожал плечами и вышел из комнаты.
— Сам найдешь ли? — крикнул ему вслед Бакалаврин.
— Он что, тоже литератор? — спросил я.
— Вестимо! — донеслось из ванной.
Миша неопределенно пошевелил пальцами в воздухе.
— М-м-да. Из той области…
Он снова был мрачен и не повеселел даже выпив полстакана забористой Еремушкиной водки. Я же под действием разливающегося по телу приятного тепла, напротив, испытывал приступ социального оптимизма.
— Брось ты, в самом деле! — сказал я Мише. — Подумаешь, семинар его не одобряет! Мало ли их еще впереди…
Бакалаврин покачал головой и, разламывая головку маринованного чеснока, заговорил:
— Не так все просто… Действительно, казалось бы, обычная вещь семинар. Собрались люди, почитали кое-какие бумаги, обсудили, да и разъехались. Ну, водки выпили между делом, экскурсии по магазинам — вот тебе и вся программа, верно? Верно, да не совсем. Общая схема та, но встречаются и особенности. Бывает семинар тихий, протекающий в любви и согласии. Я, конечно, не специалист, но чего, скажем, копья ломать на такую научно-практическую тему: “Идеологические основы непрерывной разливки стали”? Или еще хорошая, смирная тема: “Критика буржуазных теорий планирования и учета затрат в совместной промышленности”. Тут и дураку ясно — вопрос серьезный, наскоком его не решишь, а семинары для того и проводятся, чтобы можно было не спеша, без авралов, расширить кругозор, завязать контакты в смежных областях, а там вдруг раз! И взглянуть на проблему с неожиданной стороны… Как говорится, не мытьем, так катаньем.
Миша соорудил себе сложный бутерброд и снова разлил водку по стаканам.
— Иное дело семинар нашего брата — молодого литератора, — продолжал он. — Собираешься на него, как на собственную свадьбу, с какой-то отчаянной решимостью. С той сладкой тревогой, от которой плачут невесты. Везешь с собой в муках рожденную рукопись. На славу себе везешь или на поругание — знать не дано.
А там уж народ собирается, и народ-то все особый, но в основном, двух категорий:
Первые — свой брат, молодой литератор. Эти так же дрожат, как и ты, и в глаза заглядывают, жаждут одобрения. Однако при разборе чужих произведений — все критики, каждый, понимаешь, решительно Виссарион. Ну а некоторые — просто людоеды. Хлебом их не корми — дай шашкой помахать. Не укроется от них ни вялый сюжет, ни блеклый портрет, ни реминисценции придворной японской драматургии эпохи
