Инга обхватила его руками:
— Федя, не надо… Федя, не надо!
Он был на грани припадка, но события последних дней так измучили его, что он вдруг сразу как-то стих и дал уложиться.
Долго лежал с закрытыми глазами, боясь, что расплачется.
Катя потеряна — это было в ее глазах, в жесте ее руки, там, на лестнице. Потеряно было все, оставались Инга и Соня, — Инга сидела у его ног, а Соня была «там». Когда он пытался думать, что ждет его «там», наплывало что-то черное, тяжелое и начинало нестерпимо болеть в висках.
В эту ночь Федор решил бежать.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Из книг он взял только томик Блока — подарок Сони в день окончания института, — Федор не расставался с ним всю войну.
Перед тем, как положить в чемодан, он взял книжку и решил погадать, как делали они с Соней в детстве: что-нибудь загадывали, раскрывали наугад книгу, и первая попавшаяся фраза была ответом на загаданное.
Весь день — в комендатуре, в Комендантском Управлении, в Отделе Кадров, дома — мысль о границе не оставляла его. Могут убить, могут поймать — живьем он не дастся — лучше застрелиться! Могут поймать англичане или американцы и выдать, — какая нелепость — выдавать перебежчиков! И кому? — Большевикам, которые собираются им же свернуть шеи! Пресловутое уважение к закону и соглашениям. Опять «политическая необходимость», — опять политика-убийца.
«Что из этого всего выйдет? — мысленно спросил он и раскрыл Блока:
Перескочил две строки и прочел дальше:
«Значит, все будет хорошо!» — И тут же подумал, что это о Кате, «Что она делает сейчас?» — ему очень хотелось написать ей, но он не знал, нужно ли писать, не причинит ли ей неприятности его письмо после побега.
Книжку положил сверху белья. Оставались письма: мамины, сонины и одно — катино.
Долго перебирал их, перечитывать боялся — инстинктивно избегал всего, что могло поколебать решение бежать. Брать с собой их он не имел права — могут убить, могут поймать. Первым — решительно, будто бросился в воду, — разорвал письмо Кати. Потом взял последнее письмо Сони, в нем лежала сонина карточка — она смотрела укоризненно, будто осуждала.
«Не могу!» — и поспешно сложив в кучку — сверху порванное надвое письмо Кати, — связал шнурком. Потом развязал и добавил тетрадь со стихами, решив все оставить у Карла с тем, чтобы «после» тот переслал ему.
Вошла Инга — в берете, в «солдатских» ботинках. Было в ней что-то новое, — будто старше стала и красивее.
— Я готова.
Инга должна была ехать в Нордхаузен поездом с гражданским платьем Федора и частью своих вещей. Там должна была нанять комнату, разузнать о возможностях перехода границы и ждать его. Федор с Карлом на автомобиле знакомого немца поедут завтра ночью: если задержат по дороге, Федор скажет, что едет в дивизию прощаться.
— Не беспокойся, милый, — я сделаю все, как мы договорились. Только не задерживайся — я буду ужасно волноваться. Как только приедете, пошли Карла на почту — я оставлю на его имя письмо с моим адресом.
Три раза позвонил звонок — условный знак Карла.
Он сильно похудел, казалось, сделался меньше ростом.
— Все в порядке, господин майор! — и положил на стол бумажный пакетик.
— Два карата и чистый, — Карл выменял автомобиль Федора на бриллиант, на который Федор думал начать жизнь на Западе, деньги были ненадежны — все ждали денежной реформы.
— Спасибо, Карл. Это куда портативнее.
— Герр Шульц за тысячу марок дает мне на три-четыре дня свой «Адлер».
— Очень хорошо. Там лежат продукты на дорогу, а это все можешь взять себе, но только унеси так, чтобы никто не видел. Все. Действуй.
Карл хотел что-то спросить и замялся.
— Ты что?
— Я не знаю, господин майор, но если можно, не дадите ли вы мне пистолет, который в гараже?
— Пистолет?! Зачем он тебе?
— Ах, господин майор, в Германии все еще может быть… На всякий случай…
— Гм, понимаю. Этот я беру с собой, а из гаража можешь взять, но только смотри…
— Филен данк, герр майор!
— Кушай на здоровье.
Снова зазвонил звонок — один раз — чужой. Федор выпрямился. Инга испуганно посмотрела на него и побежала с Карлом в кухню.
Федор всунул бриллиант в книгу на полке, огляделся и пошел открывать, стараясь угадать, кто это мог быть.
За дверью стоял сержант Волков.
— Пришел проститься, товарищ майор.
Сознание Федора так далеко отошло от «этой» стороны, что он не сразу понял.
— А, Валя! Входи. Спасибо, что не забыл. В комендатуре меня, как заразного, обходят.
— Эх, товарищ майор, все люди б…!
— Так уж и все? А ты, а я?
— Если не все, то почти все. Мы что — мы солдаты, мы понимаем, а вот комендант, замполит — такие суки! Я ведь дежурил, когда вас забрали. Приехал к нам какой-то капитан из оперотдела. Заперлись они у полковника, а я у дверей слушал. Полковник все говорил: «просмотрели», «просмотрели». А замполит: «Я всегда говорил, что Панин подозрителен — необщителен, стихи пишет». Да что там говорить, товарищ майор! У меня тоже самое: скурвилась моя — американца себе завела!
— Как американца?
— Да так. За все хорошее мое. Я теперь не могу часто к ней ездить — опасно, а у американца сигареты, консервы, шоколад, а главное — прятаться не надо. Сообразила, что там и замуж может выйти за него — так прямо мне и сказала. Хотел я ей надавать по морде, а потом подумал — аллах с ней! Обидно, но чем же она виновата за наши порядки! Типичное не то — эти немки! Наша деваха так не сделала бы.
— Что ж ты теперь? — спросил Федор, думая о словах сержанта.
