не нуждалось в Солженицыне как в «специалисте», ведь он использовался совсем для других, нетворческих, целей.
«Заключенных перевозили без спешки. А им самим и вовсе некуда и незачем было торопиться. У Сани было время поинтересоваться историями тех, с кем на пересылках сводила его судьба [подчеркнуто мною. —
По дороге и в пересыльных тюрьмах их довольно прилично кормят. Разумеется, не так, как в «шарашке», и Солженицын, чтобы компенсировать это ухудшение, пытается бросить курить.
Первое знакомство с Азией. Впервые любуется он «благородно красивым Уралом». Впервые проезжает мимо обелиска «Европа — Азия».
Но вот и конечный пункт их назначения. Экибастузский лагерь. Внутри треугольника: Караганда — Павлодар — Семипалатинск. Голое, пустынное место с редкими строениями» [41].
Так описывает переезд Солженицына в казахстанский лагерь его первая жена.
Экибастуз
Кто стоит на границе Европы и Азии? Молодой, подающий большие надежды писатель? Мечтательный Морж? А. Солженицын — стукач Ветров? Быть может (двоякость судьбы человеческой неисповедима), и тот, и другой, и третий?
Изучая жизнь Солженицына, я задавался естественными вопросами: почему он так внезапно уехал из марфинской «шарашки»? Почему он, будучи таким изворотливым и себялюбивым, не попытался сохранить свои удобства? Что здесь не сработало? Почему вдруг много лет спустя Солженицын начнет так пространно оправдываться в том, что был тайным информатором?
Все эти вопросы логически взаимосвязаны. Однако вывод, который закономерно отсюда вытекал, еще нуждался в доказательствах.
Капитан второго ранга Бурковский (Солженицын опишет его позднее под именем Буйновского) также находился в этот момент в Экибастузе. Это о нем Д. М. Панин писал: «Прообразом Буйновского в лагере был капитан второго ранга Бурковский — человек крайне ограниченный, если не сказать глупый. Наши объяснения входили ему в одно ухо и выходили в другое. Хорошо еще, что он не стал стукачом, от чего мы его не раз остерегали. В его голове не могла родиться мысль о каком-либо протесте: это был служака до мозга костей и добровольный раб сталинской деспотии»[42].
Эти нелицеприятные слова Панина капитан Бурковский с полным основанием может воспринять как похвалу в свой адрес.
Мне очень хотелось встретиться с этим человеком. Он многое мог бы мне рассказать об обстановке в лагере, об А. И. Солженицыне. Но мне никак не везло. Наконец я нашел его. Он охотно ответил на мои вопросы.
«Меня и других незаконно арестованных советских офицеров, державшихся вместе и оставшихся советскими людьми, Панин тогда просто не интересовал, — сказал мне Бурковский. — Уже один его вкрадчивый поповский голос был противен, а его доводы просто смешны»[43] .
Но мне не терпелось узнать его мнение о другом человеке. И он сказал мне: «Солженицын с нами, советскими офицерами, в лагере не общался. Он жил очень замкнуто. Либо весь вечер лежал на нарах, читал или писал, либо ходил к украинским националистам. К бывшим террористам из Организации украинских националистов. К бандеровцам. О чем они там говорили, я не знаю. Может быть, молились, но это только мое предположение. Солженицын никогда не говорил, что у них делал»[44] .
Это высказывание капитана второго ранга Бурковского содержит нечто такое, что автор криминального романа назвал бы перлом детектива.
Однако эта история имеет и другой аспект. По словам Дмитрия Михайловича Панина, Александр Исаевич Солженицын во время транспортировки познакомился и подружился с бандеровцем, которого Панин называет Павликом[45].
Невольно вспоминаешь в связи с этим замечание Наталии Алексеевны Решетовской о том, что во время транспортировки у Солженицына была возможность ознакомиться с «историями тех, с кем сводила его на пересылках судьба».
Но почему он искал встречи с бандеровцами?.. Почти исключительно с ними?..
И вот дело вновь принимает иной оборот.
В экибастузский лагерь попадает и Николай Виткевич. Его показания (равно как и показания капитана второго ранга Бурковского) — ключ к истине. Он рассказывает о некоторых интересных эпизодах из лагерной жизни, которые еще полнее раскрывают характер Солженицына.
Так, касаясь вопросов так называемой лагерной этики, он сказал, что существовало правило: тот, кто попадал в лагерь, избивал того, кто его «посадил».
«Меня посадил Солженицын, поэтому, когда я приехал в казахстанский лагерь, меня вызвал «Кум»[46]. Он поинтересовался, не собираюсь ли я свести счеты с Саней Солженицыным. Я сказал ему, что не хочу скандала, хочу спокойно отсидеть свой срок и не опущусь до насилия. Словом, я просил офицера не беспокоиться по этому поводу. В тот же вечер ко мне неожиданно пришел Л. К., которого послал Солженицын. У самого Сани не хватило смелости показаться мне на глаза.
Я сказал Л. К., что не намерен драться с Солженицыным, что Саня может не волноваться — я его не трону»[47].
Это описание само по себе представляет исключительный интерес. В обязанность оперативного работника службы безопасности в лагере (на жаргоне заключенных «Кум») обычно не входил допрос простых заключенных.
Но почему он сделал исключение в случае Виткевич — Солженицын?
Ответ ясен: оперативный работник лагеря в Экибастузе отвечал за безопасность Солженицына и потому должен был исключить все, что могло бы ему угрожать.
Опять и опять неотступно возникает многократное «почему».
В поисках ответа прежде всего посмотрим, как жил Солженицын в лагере. От капитана второго ранга Бурковского нам известно, что он сторонился осужденных советских офицеров, хотя по всем законам логики именно с ними ему было бы по пути; но Солженицын больше всего общался с членами Организации украинских националистов (ОУН).
Дмитрий Михайлович Панин вспоминает: «На мое бригадирское место удалось устроить Солженицына, который всю осень и зиму провел на физической работе. Когда стало тепло, Солженицын начал наизусть читать нам свое первое произведение — поэму «Дорога». Мы собирались по вечерам, рассаживались на подсыхающей земле и с восторгом слушали…
Солженицыну при жизни следовало бы памятник поставить. Изобразить его в темном бушлате и офицерской ушанке каменщиком в момент передыха на кладке стены из черного мрамора. Шея его была замотана вафельным полотенцем, лицо сосредоточенно, взгляд устремлен в даль… Так читал он нам каждую неделю новые строфы все удлинявшейся поэмы.
Было поразительно, как он сочинял их в уме, почти никогда не прибегая к бумаге, так как риск был огромным. Однажды вечером он потерял листок, на котором все же что-то записал, и не обнаружил его в бараке. Целую ночь он проворочался на жестком ложе и по первому сигналу подъема был уже у двери, выскочил и прошел вчерашним вероятным путем. Диво дивное! Листок, исписанный его столь характерным почерком, застрял в расщелине между камнями на дороге. Саня сочинял под постоянным надзором, и, если бы этот листок попал в руки надсмотрщика, было бы создано лагерное дело» [48].
