«Лев Толстой XX века» явно не состоялся.
Солженицын готовил бомбу, которой, как он сказал Л. Самутину, «Москва не выдержит». Получился бенгальский огонь, который даже никого не обжег.
Однажды в конце апреля 1974 года в моей квартире на окраине Люцерна раздался телефонный звонок. В трубке послышался командирский голос Валентины Голубовой, исполнявшей при Александре Исаевиче роль адъютантки «по связям с чехами»: «Немедленно садитесь в машину и приезжайте! К Краузе приедет сам Александр Исаевич. Мы должны с ним встретиться. Это очаровательный человек».
Я поехал.
В эмигрантской среде галерея Оскара Краузе, устроенная в Пфефиконе, близ Цюриха, значит многое. Это общественный центр, бар, куда каждый приходит со своей бутылкой, выставочный зал… Это дискуссионный клуб, куда приходят «вожди» чешской эмиграции — личности еще более темные, чем Александр Солженицын, вербовщики «Свободной Европы». Владелец галереи — удивительная фигура. В живописи он (бывший директор цирка) понимает лишь одно: можно ли данную картину продать. (Впрочем, он не брезгует ничем: даже принимает на комиссию для полиции аппараты, определяющие содержание алкоголя, через швейцарских туристов скупает в Чехословакии антикварные книги и перепродает их, представляет несколько французских винодельческих фирм. Короче, это одна из тех комичных и печальных фигур, каких среди эмигрантов сотни.)
В тот день он «принял на комиссию» Александра Исаевича Солженицына.
Несколько проверенных и приглашенных заранее чешских эмигрантов приехали за час до начала «вернисажа», чтобы поглядеть на «маэстро». Он прохаживался по залу мимо прекрасных картин Люси Радовой, написанных в стиле русской и византийской иконографии, и будто не замечал их.
Он бросал быстрый взгляд то на одну, то на другую картину. Создавалось впечатление, что это его мало интересует, в то время как художница, которая безнадежно влюбилась в Александра Исаевича, буквально млела от счастья. Было странно, что Солженицына окружала пустота. Как тирана.
Никто из обычно общительных чехов не решился подойти к нему и заговорить. Тогда мне еще было трудно понять почему! Через несколько минут Александр Исаевич в сопровождении доктора Голуба ушел.
Он исчез моментально, я даже не успел разглядеть его; не попрощавшись, не улыбнувшись, не поклонившись — как появился, так и исчез.
«Для нас это большая честь, — сказала мне многозначительно Валентина Голубова, — свой первый визит Александр Исаевич нанес нам, чехам».
Тогда еще не доходил до меня смысл ее слов. Что же он ищет среди чешских эмигрантов? Разве он не знает, что они настроены не только антисоветски, но и вообще антирусски? В голове у меня пронеслась целая вереница вопросов. И я стал перебирать в памяти то, что мне было хорошо известно: имя Солженицына было по-своему связано с чехословацким политическим кризисом 1968—1969 годов, как, впрочем, со всем, что направлено против прогресса. В Чехословакии в то время его книги выходили самыми большими, нежели в других социалистических странах, тиражами.
Отношения между Солженицыным и антисоциалистическими силами в Чехословакии возникли, как говорится, не вчера.
Но достаточно ли этого обстоятельства, чтобы объяснить его стремление проникнуть в среду чешских эмигрантов с самого начала пребывания на Западе?
Конечно, нет. Он внес, как известно, свой вклад в развитие политического кризиса в ЧССР. Кроме того, Александр Исаевич не любил (и он это подчеркивал) принимать советских журналистов и журналистов из других социалистических стран. Между тем для чехов и словаков он сделал исключение. Вернее, для одного из них. В 1968 году он дал интервью редактору словацкого еженедельника «Культурны живот» («Культурная жизнь») Павлу Личко на тему о положении в лагерях.
Весьма теплые отношения и скудно оплачиваемые деловые связи с чешской редакцией радиостанции «Свободная Европа»… Издание перевода «Прусских ночей» не для эмигрантов, а для Чехословакии…
Александр Солженицын решил установить связь с теми эмигрантами, которые, как он полагал, будут ему полезны. Сделал он это по-своему, с высоты своего величия. А потому неудачно, и представление о Солженицыне как о лидере чешской и словацкой эмиграции на Западе мгновенно растаяло в швейцарской голубой дымке.
В издательстве «Конфронтацион» в Цюрихе вышел в свет его памфлет «Жить не по лжи». В нем, помимо всего прочего, говорится о «чехословацкой нации» [128]. Бестактность и необразованность Солженицына оскорбили чехов и словаков (как представителей двух наций) в их лучших чувствах. Чехи и словаки в эмиграции очень на него разозлились.
Самолюбие и поверхностные знания завели его опять в тупик.
Из среды чешских эмигрантов с Солженицыным остались лишь люди двух типов: ему полезные и в него влюбленные. Первых он использует, (вторых либо открыто презирает, либо игнорирует.
Прежде всего обращала на себя внимание преданная ему Валентина Голубова. Она всячески его опекала, заботилась о нем, стремилась беречь время «маэстро». Попасть к Солженицыну было, пожалуй, труднее, чем на прием в Букингэмский дворец, или Фонтенбло, или на Даунинг-стрит, 10, или в Кремль. Тот, кто хотел связаться с Солженицыным, должен был сначала позвонить супругам Голуб, затем подождать два-три дня, а то и неделю. Еще раз позвонить… После чего Голубова отвечала, что Александр Исаевич сейчас не располагает временем или что он сейчас занят «творчеством». Когда наконец наступал час приема, то встреча назначалась только на квартире доктора Голуба. Важно. Таинственно. Лаконично.
Время измерялось в секундах. В помощь Валентине Голубовой были выделены чемпионы по каратэ, личный врач Солженицына доктор Прженосил, а также переводчики и издатели, которые строили друг другу козни, борясь за сомнительную честь издания «произведений» Александра Солженицына.
Короче, это был типичный мелкий и скучный балаган.
Но он вполне устраивал Солженицына. С каждым днем изгнания его авторитет падал и продолжает падать по сей день.
Фабрикант холодильников Якоб Г. Бэхтольд был прав: эти «проклятые русские» действительно элегантно покончили с Солженицыным.
Жизнь во лжи
Однажды в 1974 году швейцарские репортеры, которые, как известно, могут пронюхать все на свете, попытались посетить Солженицына в его строго засекреченной вилле. Они проникли в сад. Навстречу им выбежал сам «раб божий Александр, сын Исая».
Он мчался им наперерез, топтал газоны (свои собственные!), дико размахивал руками, кричал: «Nix, nix, nein!» Так он вытолкал репортеров из сада.
На другой день после того, как он прогнал журналистов, достаточно было через подставных лиц сунуть ребятишкам, жившим по соседству, пятифранковые монеты, чтобы тотчас на стенах появились надписи: «Ruhe fur Solshenizyn!»[129]
В газетах печатались фотоснимки исписанных стен. Газеты шумели: «Не мешайте работать гению, который приехал в Швейцарию творить».
Даже в этой дешевой истории как на ладони видна двойственность судьбы Александра Исаевича Солженицына, ее непреодолимые противоречия. С одной стороны, это очень импонировало Солженицыну, ибо велика была жажда известности,
Солженицын своим поведением нарушал правила игры, к которым так привыкли на Западе. Известная личность, конечно, тоже имеет право на личную жизнь. Все хотят знать, какие у него стулья и постель. Когда он встает и ложится. Что он любит есть, где был вчера на коктейле и на какой прием он собирается послезавтра. Это Солженицыну не нравится. Не потому, что не сумел приспособиться к фиктивному демократизму Запада, но прежде всего потому, что не смог усвоить основные правила западного стиля и
