образом прижимаются к стене и четыре пятых побежденных, как сидя, так и стоя. На этих можно наступить, и они не среагируют.
Наконец, следует отметить, как стараются искатели на арене не вторгаться в пространство, отведенное верхолазам. Если, устав от бесплодных поисков в толпе, они поворачиваются к дорожке, то медленно продвигаются по воображаемой кромке, так и пожирая глазами тех, кто там находится. Их медленный хоровод в направлении, противоположном переносчикам лестниц, создает вторую дорожку, еще более узкую, и в свою очередь большинство искателей ее придерживается. При надлежащем освещении, если смотреть сверху, это похоже на два тонких кольца, вращающихся в противоположных направлениях вокруг кишения в центре.
Из расчета одно тело на квадратный метр получаем ровным счетом двести тел. Тела обоего пола и всех возрастов от старости до малолетства. Грудные младенцы, которые, когда им больше не нужно сосать грудь, ищут глазами, сидя на коленях у старших или на земле, на корточках, в позах, необычных для столь нежного возраста. Другие, немного постарше, передвигаются на четвереньках и ищут под ногами у других тел. Живописная деталь: женщина с седыми волосами, похоже, еще молодая, в забытье притулилась к стене, глаза закрыты, руки машинально прижимают к груди малыша, а тот выгибается и норовит повернуть головку и посмотреть, что там у него за спиной. Но таких, совсем маленьких, очень мало. Никто не смотрит просто так, туда, где никого не может быть. Потупленные или прикрытые глаза означают забытье и принадлежат только побежденным. Эти последние, которых с большой точностью можно было бы пересчитать по пальцам одной руки, не обязательно хранят неподвижность. Они могут блуждать в толпе и никого не видеть. Физически они ничем не отличаются от тел, которые еще упорствуют. Эти последние их узнают и пропускают. Они могут ждать у подножия лестниц, а когда подходит их очередь, забираться в ниши или просто подниматься над землей. Они могут ползать на ощупь по туннелям в поисках неизвестно чего. Но обычно они скованы забытьем, пригвождающим их к одному и тому же месту в одной и той же позе. Чаще всего именно поза, для которой характерна крайняя сутулость как у тех, кто сидит, так и у тех, кто стоит, позволяет отличать их от сидячих искателей, пожирающих глазами каждое проходящее тело, пускай при этом головы их не совершают ни малейшего движения. Эти же сидят или стоят, прижавшись к стене, кроме одного, которого оцепенение застигло прямо на арене, где он стоит посреди беспокойных. Эти последние его узнают и стараются не беспокоить. Они постоянно подвержены резким приступам глазной лихорадки, точно так же, как те, которые, отказавшись от лестницы, внезапно снова за нее хватаются. Точно так же справедливо, что в цилиндре то немногое, что возможно там, где ничто не возможно, обращается в ничто и даже в целом менее того, коль скоро у нас принято такое понятие. Вдруг ни с того ни с сего глаза вновь принимаются искать с таким же остервенением, как это было в непредставимый первый день, но потом без какой бы то ни было видимой причины вдруг опять закрываются, а голова падает на грудь. Словно от большой кучи песка, защищенной от ветра, каждые два года по три песчинки убавляют и по две добавляют, коль скоро у нас принято такое понятие. Если у побежденных еще есть куда идти, то что говорить об остальных и каким словом их назвать, кроме красивого слова «искатели». Одни из этой далеко не самой многочисленной категории никогда не останавливаются, разве только чтобы дождаться лестницы или покараулить возле ниши. Другие время от времени ненадолго застывают в неподвижности, не переставая искать глазами. Что касается сидячих искателей, то эти больше не циркулируют, прикинув и рассчитав, что имеют больше шансов, оставаясь на месте, которое себе отвоевали, и если они больше почти не поднимаются в ниши и в туннели, то это потому, что слишком часто поднимались туда напрасно или потому, что у них произошли там слишком неудачные встречи. Возникает вполне разумное искушение видеть в этих последних будущих побежденных и настойчиво требовать и ждать от тех, которые циркулируют без передышки, чтобы рано или поздно все они кончили тем же, чем кончают те, которые иногда останавливаются, а от этих последних равным образом — чтобы они кончили на положении сидячих, а от сидячих — чтобы они превратились в побежденных, а от двухсот побежденных, полученных таким образом, чтобы каждый из них без исключения рано или поздно в свою очередь окончательно превратился из побежденного в настоящего оцепеневшего, застывшего на своем месте и в своей позе. Но если присвоить этим категориям порядковые номера, то опыт показывает, что из первой категории возможно перейти в третью, пропустив вторую, и из первой — в четвертую, пропустив вторую, или третью, или обе из них, а из второй — в четвертую, пропустив третью. И наоборот: изредка, причем каждый раз на все более недолгий срок, не до конца побежденные возвращаются в состояние сидячих, наименее надежные из которых, всегда одни и те же, в свою очередь могут опять поддаться лестничному соблазну, пускай даже по-прежнему не подавая признаков жизни на арене. Но больше никогда не будут неустанно циркулировать те, которые совершают периодические остановки, не переставая одновременно искать глазами. Следовательно, в час начала, непредставимого, как и конец, все, вплоть до грудных младенцев, которые, правда, передвигались на руках у взрослых, блуждали без остановки и передышки, за исключением, естественно, тех, которые уже ждали у подножия лестниц, или караулили, вжавшись в ниши, или застывали в туннелях, чтобы лучше слышать, и блуждали таким образом очень долгое время, которое невозможно выразить в точных цифрах, и только потом первый из них замер в неподвижности, за ним второй и так далее. Но что касается положения вещей на данный момент, если зафиксировать количество тех не сдавшихся, которые неустанно ходят взад и вперед, никогда не давая себе ни малейшей передышки, и тех, которые время от времени делают остановки, и сидячих, и так называемых побежденных, то можно ограничиться утверждением, что на текущий момент, с точностью до одного тела, несмотря на давку и темноту, первые в два раза более многочисленны, чем вторые, которые втрое более многочисленны, чем третьи, которые вчетверо более многочисленны, чем четвертые, то есть на всех про всех пятеро побежденных. Широко представлены родственники и друзья, не говоря о просто знакомых. Давка и темнота затрудняют идентификацию. Приведем в пример только самые близкие родственные отношения — муж и жена не узнают друг друга на расстоянии в два шага. Пускай они даже подойдут друг к другу еще немного ближе, настолько, чтобы быть в состоянии коснуться друг друга, и, не останавливаясь, обменяются взглядом. Если они и припомнят друг друга, со стороны это не заметно. Что бы они ни искали, это явно что-то другое.
Что первым делом поражает в этой полутьме, это исходящее от нее ощущение желтизны, чтоб не сказать сернистости, учитывая возникающие ассоциации. Затем то, что она постоянно и равномерно вибрирует с такой частотой, которая, будучи высокой, никогда не превосходит уровня, делающего пульсацию незаметной. И наконец, более чем изредка и на очень короткое время пульсация прекращается. Эти редкие и короткие перерывы оказывают невыразимо трагическое воздействие, и это еще очень мягко сказано. Беспокойные от них застывают, словно их пригвоздили к месту, в позах, зачастую диковинных, а что до побежденных и сидячих, то их обычная неподвижность выглядит просто смехотворной по сравнению с этим удесятеренным оцепенением. Уже занесенные под воздействием ярости или отчаяния кулаки застывают в какой-то точке кривой и не довершают удара или серии ударов, пока не пройдет тревога. То же самое и с теми, которые были застигнуты, когда карабкались или несли лестницу, или занимались любовью, что, конечно, неисполнимо, или забились в ниши, или ползли по туннелям, каждый по-своему, но не будем вдаваться в ненужные подробности. Однако секунд через десять дрожание возобновляется и в тот же момент все вновь приходит в порядок. Те, которые блуждали, вновь начинают блуждать, неподвижные расслабляются. Парочки вновь замыкают объятия, а кулаки приходят в движение. Шум, который затих было, словно повернули рубильник, теперь вновь заполняет цилиндр. Из всех составляющих этого шума ухо в конце концов начинает различать слабое стрекотание, которое исходит от самого света, оно одно остается неизменным. Разница между крайними значениями силы света при вибрации не превосходит двух-трех свечей. Вследствие чего к ощущению желтого добавляется более слабый оттенок красного. Короче, освещение, которое не только затемняет, но вдобавок еще и размывает. Ничто не мешает утверждать, что глаз в конце концов привыкает к этим условиям и приспосабливается к ним, хотя на деле скорее происходит обратное, что проявляется в форме медленной деградации зрения[6], постепенно разрушающегося из-за этого туманного и колеблющегося красного отблеска и непрестанного усилия, никогда не достигающего цели, не говоря о чувстве отчаяния, сказывающемся на органе зрения. И если бы удалось в течение достаточно длительного времени тщательно наблюдать за определенной парой глаз, лучше всего синих, поскольку они более подвержены пагубным воздействиям, обнаружилось бы, что они все сильнее вылезают из орбит и наливаются кровью, а зрачки неуклонно расширяются, пока окончательно не вытеснят радужную оболочку. Все это, разумеется,
