палец Петрович.
— Разумеется, в браке главное душа! То-то у них аж трое детей, и, видать, погодки…, — улыбнулся Вершинин. — Но как Вас в армию-то занесло?
— Ну, после Университета я честно пошел работать в католическую школу, в Брюквенвальде (Как я ни искал, но так и не нашел в «Бедекере»[50] этого места. Прим. Редактора) (А топокарту Генеральштаба взять было слабо? И ещё лупу! Прим. Переводчика) Надо было долги за образование отрабатывать, я же ведь учился по католической стипендии! (Вот вам и еврей! Прим. Редактора) Там стал преподавать, правда, не по своей специальности, историю, а иностранные языки: немецкий, латынь и греческий…
— А что, у вас в школе немецкий шел как иностранный? — осоловело мигнул Саня.
— В Шварцвальде? Да… Да только не долго я там прослужил!
— Что так?
— А вы смеяться не будете? Ну, вот, однажды во время воскресной мессы моя любимая ученица, шестнадцатилетняя Натали, активистка Jungvolk,[51] между прочим, заманила меня на церковные хоры. И вот представьте, камрады, когда орган кирхи вдруг затих, сверху неожиданно раздался ликующий девичий вопль, плавно переходящий в женский: «О, майн гот! Дас ист фантастиш!!!» (Ну это просто мерзко! Работать в католической школе, и таскать на хоры каких-то презренных двужопых чудовищ! То ли дело, я понимаю, пригласить полюбоваться фресками пухленького католического послушника… Прим. Редактора) (Вот педераст. Прим. Переводчика) Пришлось мне, подтянув штаны, спешно покидать деревню…бегом!
— Что, такое строгое католическое начальство?
— Нет, такие строгие родители! Шварцвальд, одно слово! Либо женись, либо…, — и Ройзман потешно выпучил глаза и, схватив себя за горло, придушенно захрипел. — Впрочем, Натали тогда уже была просватана за местного толстого гросбауэра, вдовца с восемнадцатью коровами! Ему не так молодая жена нужна была, как в дом бесплатная работница… Натали, говорят, перед венцом вся обрыдалась…Эх, эх… может, стоило бы мне остаться?
Ну, прибежал я в Мюнхен, упал в ноги тете Анни, она у меня известная …гм-гм… в общем, она всегда была хорошо и близко знакома со многими офицерами и даже генералами Рейхсвера… устроила меня по знакомству в аналитический отдел Статистического Бюро (Ага. Точно. Это статистическое бюро потом стало называться Абвер. Прим. Переводчика) И вот я с вами, камераден…
… Потом обер-лейтенант, взяв гитару, весело исполнял походный марш (немцы обожают марши!):
… Потом Саня долго спорил с Исааком:
— Вот ты, например, фашист…
— Н-н-никогда!
— Извини, национал-социалист?!
— Н-нет…
— А кто?!
— Член Баварской национально-социалистической народной партии…короче Bayerische Volkspartei!
— Фашист?
— Н-нет…
— А кто? Социал-демократ?
— Камрад, ты что, в морду хочешь?
— Но ведь не коммунист же?
— А какая разница? Ваш Тельман говорил: дайте мне члена NSDAP и я через три дня сделаю его коммунистом! Они же, наци, как бифштексы — снаружи коричневые, а внутри красные! А Штрассер ему отвечал: дайте мне любого убежденного коммуниста из KPD, и я за один вечер сделаю из него горячего сторонника национальной немецкой идеи!
… — А слабо, господа, нам в «ку-ку»[52] поиграть?!
— А-атставить! — загремел абсолютно трезвый голос комбата. — Стыдитесь, товарищ старший лейтенант! Откуда у Вас-то, комсомольца, такие белогвардейские замашки? Вы давайте еще в «русскую рулетку»[53] сыграйте! И вообще, всем на горшок и в люлю… завтра марш!
… Это был последний наш вечер. Когда еще все были живы и почти счастливы…
20
… Хмурым утром следующего дня, когда медленно ползущие на восток низкие тучи, цепляющиеся за макушки сосен, казалось, были ежеминутно готовы пропороть о них свои чреватые мокрым снегом сизые бока, мы в последний раз собрались все вместе.
Из своей бутылки старшина на дорожку накапал нам по чарочке своего замечательного беспохмельного «Ерофеича», а наш обер-лейтенант гордо брякнул на уже разоренный стол сбереженную им для торжественного случая нарядную консервную банку:
— Вот, камераден! Прошу! В «Торгсине» перед отъездом покупал. Деликатес!
Старшина осторожно взял банку с ярко — алой надписью «Chatka» в руки, повертел её, нашел картинку:
— Тьфу ты, пропасть! Я и вправду было подумал невесть что! Деликате-е-е-е-с…
— А, крабы! — радостно потер ладони Саня. — «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы!» Сто лет их не ел, со студенческой скамьи…
— Вы не обижайтесь, Исаак, но у нас эти консервы берут только самые последние забулдыги, на закуску…, — примирительно сказал я.(Коробка консервированных крабов в Ленинграде перед войной стоила 92 копейки, а большая кружка «Баварского кваса» — 20 копеек. Прим. Переводчика).
— Почему забулдыги только? — обиделся Саня. — Еще недостаточные студенты!
Донельзя смущенный Ройзман поспешно убрал свой «деликатес» назад в коричневый дорожный несессер. Что с него возьмешь? Немец. Ничего слаще морковки не едал…
— Товарищи командиры![54] — мы вытянулись по стойке смирно.
