Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

особенно в олигархиях, народное образование стоя­ло еще, конечно, на более низкой ступени; например, в Спарте человек, умевший читать и писать, составлял исклю­чение, а о высшем образовании нечего и говорить.

При таких условиях неудивительно, что общественное мнение еще в течение всего V столетия относилось враж­дебно к просвещению. Невежество во все времена питает глубокое недоверие к знанию, и ортодоксия справедливо ви­дит в науке своего опаснейшего врага. Как столько раз поз­же, верующие уже тогда начали требовать полицейских мер против зла науки, которого они не могли искоренить духов­ными средствами. Пример в этом отношении, к сожалению, подали Афины, чтобы сохранить за собой славу благочести­вейшего из греческих городов. Едва возникшая наука уже выставила своих первых мучеников. „Безбожный' Диагор из Мелоса был во время Пелопоннесской войны, по постанов­лению афинского народа, изгнан из Афин и за голову его назначена награда. Сочинения Протагора были сожжены в Афинах на площади рукою палача, и сам великий ученый принужден был бежать из города. Точно так же и Анаксагор был привлечен к суду по обвинению в безбожии; и хотя здесь, как мы видели, примешались и политические причи­ны, но для большинства судей главное значение имела, оче­видно, опасность, грозившая религии. Тридцать лет спустя Сократ был осужден и казнен за преступления против веры. Характерно, что Анаксагор, будучи вынужден, вследствие упомянутого процесса, покинуть Афины, встретил почетный прием в Лампсаке; население азиатской Греции, колыбели греческой образованности, было просвещеннее, чем жители самой Эллады.

Подобные процессы случались, конечно, редко. Но мас­са народа, и не одни только низшие классы, была твердо уверена, что каждый софист, т.е., по тогдашнему словоупот­реблению, каждый преподаватель философии и риторики, — безнравственный человек, вроде того, как теперь верующий католик представляет себе масона, или многие из тех, кото­рые называют себя образованными людьми, — материали­ста. Отсюда само собой следовало, что преподавание таких людей развращает молодежь. Как ни несправедлив был этот упрек в большинстве случаев — достаточно вспомнить, что по такому обвинению был осужден и Сократ, — но в извест­ном смысле он мог казаться до некоторой степени основа­тельным, потому что молодых людей приводила в школы софистов не столько жажда отвлеченного философского об­разования, сколько стремление усвоить себе ораторское ис­кусство, необходимое для достижения практических целей, все равно как теперь опустели бы университеты, если бы они перестали служить средством для практической карьеры. А риторика сама по себе в нравственном отношении безраз­лична. Она — оружие, которое дает или, по крайней мере, тогда давало тому, кто им владеет, преимущество над всеми остальными людьми; за способ пользования этим оружием учитель так же мало ответственен, как купец, продающий револьвер, — за убийство, которое совершает им покупа­тель. Единственная задача оратора, как такового, — убедить слушателей в справедливости защищаемого им дела; спра­ведливо ли дело по существу, — это для его цели совершен­но безразлично. И чем более несправедливо дело, тем искус­нее должна быть защита, чтобы дело все-таки могло востор­жествовать. В этом смысле противники софистики были правы, утверждая, что цель нового искусства сводится к то­му, чтобы слабое дело сделать сильным. Но несправедливо упрекали риторику в том, что она возвела в систему искус­ство, которым люди эмпирически пользовались с тех пор, как существует человеческое общество. Еще менее справед­ливо было делать ответственными за это отдельных учите­лей красноречия, тем более что софисты — именно потому, что они хорошо понимали опасность одностороннего изуче­ния формальной риторики, — старались одновременно вну­шать своим ученикам твердые нравственные убеждения. Что в среду софистов проникали и нечистые элементы, что неко­торые из тех, кто получил образование в их школах, делали безнравственное употребление из приобретенных знаний, — это было вполне естественно; но осуждать за это новое про­свещение было так же неразумно, как если бы в наше время кто-нибудь захотел уничтожить железные дороги, потому что на них иногда случаются катастрофы.

И несмотря на все препятствия, просвещение победо­носно совершало свой путь. Оно отвечало настойчивой по­требности тогдашнего общества. Если еще воспитание свер­стников Перикла ограничивалось гимнастикой и музыкой, то с середины V столетия эти предметы преподавания — хотя им все еще придавали большое значение — отступили уже на задний план; теперь всякий, кто хотел считаться образо­ванным человеком, должен был, по крайней мере отчасти, быть знаком с философией и риторикой. Правда, это увели­чило пропасть, которая искони существовала между высши­ми и низшими слоями общества; но это разъединение всегда было необходимым условием всякого умственного прогрес­са и останется им до тех пор, пока этот самый прогресс не приведет нас к золотому веку социального равенства.

Во всемирной истории было мало переворотов, которые бы в такое короткое время так сильно изменили духовную физиономию народа. Софокл и Еврипид, Геродот и Фукидид — современники; разница в их возрастах не превышает не­многих десятилетий; между тем — какая коренная противо­положность в их мировоззрениях! Там, у Софокла и Геродо­та,— еще старая наивная вера и суеверие; здесь, у Еврипида и Фукидида, — уже непредубежденность научного мышле­ния. И это было началом новой эпохи в истории человечест­ва.

,

Примечания

1

Harrington J. The Commonwealth of Oceana and other works. London, 1887. P. 61,64.

2

Robertson W. The History of America. Vol. 2. London, 1821. ? 1.

3

Millar J. The Origin of the Distinction of Ranks. London, 1781. ? 14.

4

Meek R. L. Social Science and Ignoble Savage. Cambridge etc., 1976. P. 161.

5

Джонс Р. Вводная лекция по политической экономии //Эконо­мические сочинения. JL, 1937. С.221.

6