Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии

персидского полководца Ментора (ниже, гл.ХУ). По­сле этого Аристотель уехал в Митилену и вскоре затем (343/342 г.) принял приглашение македонского царя Филип­па, который поручил ему воспитание своего сына Александ­ра, в то время тринадцатилетнего мальчика. Однако это обу­чение продолжалось недолго, так как Александр уже в 340 г. был привлечен к делам правления. Поэтому отношения ме­жду учителем и учеником никогда не были особенно близ­кими; зато во время своего пребывания в Македонии Ари­стотель сблизился с министром Филиппа Антипатром. Но как ни было блестяще положение, которое он занимал в Ма­кедонии, — его неудержимо влекло в его духовное отечест­во — Афины, в единственный город, где он мог найти то обширное поприще для научной деятельности, о котором он мечтал. И вот, как только политические условия позволили это, — тотчас после разрушения Фив и покорения Афин Александром, — Аристотель вернулся в Афины (335/334 г.). Во главе Академии он нашел своего друга Ксенократа; но сам он успел уже слишком перерасти платоновское учение, чтобы снова вступить в старый кружок. Поэтому он открыл собственную школу в ликейском гимнасии. Здесь Аристо­тель учил 12 лет, собирая вокруг себя с каждым годом все большее число учеников, пока восстание Афин против Ма­кедонии после смерти Александра не вынудило его покинуть место своей деятельности и искать убежища в Халкиде, где он вскоре затем (322 г.), лишь 62 лет, умер от болезни. После его смерти руководство школою перешло к его любимому ученику Теофрасту из Эреса.

В эти годы своего второго пребывания в Афинах Ари­стотель развил изумительную деятельность. Его лекции ох­ватывали почти всю сумму тогдашнего знания — логику, риторику, метафизику, естественные науки, этику, политику, эстетику, — и по всем этим отраслям знания он составил учебники; характерно, что только математикой, игравшей такую выдающуюся роль в Академии, и отцовской наукой, медициной, он не занимался специально. Разумеется, он су­мел совершить такой грандиозный труд только благодаря содействию своих учеников; правильная организация науч­ной работы, начало которой положили уже Демокрит и Пла­тон, была впервые систематически осуществлена Аристоте­лем. Были приняты меры также к тому, чтобы снабдить школу научными пособиями, и особенно собрана очень зна­чительная по тогдашним условиям библиотека.

Однако для детальной разработки этих учебных книг краткого срока, проведенного Аристотелем в Афинах, оказа­лось, разумеется, недостаточно; он оставил лишь черновые наброски, которые после его смерти были просмотрены и дополнены его учениками, а многие из сочинений, носящих имя Аристотеля, даже целиком написаны его учениками. Но на всю эту совместную работу дух учителя наложил неиз­ гладимую печать; и даже после того, как Аристотель поки­нул круг своих учеников, они продолжали работать в его духе. Правда, ни один из них не сумел совместить в своем уме, подобно учителю, всю совокупность человеческого знания; это стало невозможным уже вследствие колоссаль­ного увеличения научных данных, которым главные отрасли знания были обязаны самому Аристотелю. Таким образом, единая наука неизбежно должна была распасться на ряд спе­циальных наук; эта дифференциация началась, правда, еще до Аристотеля, но только им была доведена до совершенст­ва.

В своей философской системе Аристотель вполне явля­ется учеником Академии. Вместе с Платоном он полагал, что только общее может быть предметом истинного знания; но он был слишком естествоиспытателем, чтобы удовлетво­ряться платоновским дуализмом, где наряду с чувственным миром, но совершенно особняком от него стоит сверхчувст­венный мир чистых понятий. Соединить мостом оба эти миpa Аристотель считал своей главной задачей. Эту работу он начал с исследования форм и законов научной аргумента­ции. Источником всякого знания является опыт, из которого мы извлекаем общие принципы; задача науки состоит в том, чтобы посредством правильных умозаключений выводить из этих принципов частное. Учение о выводах, „силлогистика', и составляет главное содержание аристотелевой логики. Как бы мы ни оценивали достоинства этой логики, во всяком случае из всех созданий Аристотеля она имела наиболее глубокое влияние на историю человеческого мышления.

К сочинениям по логике примыкает теория риторики, т.е., по учению Аристотеля, теория доказательства вероятно­го. Далее, Аристотель исследовал и теорию искусств, но вполне обработал из нее только часть поэтики, причем в ос­нову последней положил литературно-исторические иссле­дования, продолженные затем его учениками.

Если в этой области Аристотель следовал по пути, ука­занному Платоном, то в своих естественно- научных иссле­дованиях он совершенно независим от своего учителя. Мы уже видели, как подробно он изучал органический мир, осо­бенно животное царство. Столь же тщательно изучал он фи­зические и химические явления. Он исходил здесь из того принципа, давно получившего право гражданства в грече­ ской философии, что абсолютного возникновения и исчез­новения нет, а существует лишь изменение уже существую­щих вещей и что всякое изменение обусловливается движе­нием. Но Аристотель далек от мысли объяснять естествен­ные явления, подобно Демокриту, исключительно механиче­скими причинами. Прежде всего, не существует ничего не­ограниченного, ибо неограниченное вообще немыслимо; не существует и пустого пространства, а время есть не что иное, как „мера движения', т.е. само по себе не существует. Из всего этого следует, что мир пространственно ограничен, во времени не имеет ни начала, ни конца и вечно находится в движении. Невозможно также допустить, что материя ка­чественно едина, ибо в таком случае все вещи должны были бы быть подчинены закону тяготения, тогда как в действи­тельности воздух и огонь стремятся не к центру земли, а вверх, т.е. лишены тяжести. Исходя из этой точки зрения, Аристотель вернулся к учению Эмпедокда о четырех эле­ментах. Правда, и эти элементы не неизменны; при извест­ных условиях они могут даже переходить один в другой, чем, впрочем, уничтожается само понятие элемента. Но ря­дом с этими четырьмя земными элементами существует еще пятый — эфир, из которого образованы планеты; ему при­суще наиболее совершенное движение, именно круговое, тогда как остальные элементы движутся по прямой линии, либо к центру Земли, либо вверх от него. Таким образом, вселенная, которую Аристотель, подобно пифагорейцам, представляет себе в форме наиболее совершенного тела, ша­ра, распадается на две части — небо, где все совершенно и неизменно, и Землю, где все несовершенно и вечно меняет­ся. В своих астрономических представлениях Аристотель следует учению Эвдокса о сферах, которое он, однако, без надобности усложняет умножением количества сфер (выше, с. 291—292); но при этом он признает планеты одушевлен­ными существами — верование, коренившееся в греческой народной религии и разделявшееся также Платоном. Вообще Аристотель рассматривает неорганический мир по аналогии с органическим; даже элементам он приписывает род души, так что вся природа представлялась ему живым целым, дей­ствующим целесообразно, хотя и бессознательно. Таким об­разом, физические причины являются лишь посредствую­щими звеньями, истинные же причины суть телеологическо­го свойства. Так в чертах естествоиспытателя Аристотеля мы в конце концов узнаем ученика Сократа.

На этом фундаменте построена метафизика Аристотеля. Все вещи состоят из материи и формы, причем существен­ной частью является форма, ибо бесформенная материя не­мыслима, тогда как форму мы можем представить себе и без вещества. Таким образом вещество, лишенное формы, суще­ствует лишь как возможность, и только приняв форму, оно становится реальным. Процесс, которым совершается этот переход материи из возможности в действительность, есть становление. Таким образом, платоновские „идеи' перено­сятся из трансцендентального мира в реальный, ибо аристо­телевская „форма' есть в сущности не что иное, как плато­новская „идея', сообразно с чем Аристотель для обозначе­ния ее сохраняет и платоновский термин (эйдос), наряду с которым он употребляет, впрочем, и термин (тиорфе). Как естествоиспытатель, Аристотель хорошо знает, что только определяемая формою отдельная вещь имеет реальное бы­тие; но вместе с тем он настолько проникнут духом плато­новского учения, что считает нужным приписать и видам метафизическую реальность. Отдельная вещь существует лишь постольку, поскольку в ней проявляется вид, и наобо­рот, вид существует, лишь поскольку он воплощается в от­дельных вещах.

Однако вещество противодействует стремлению формы воплотиться в нем, как учил уже Платон; поэтому сущест­вуют двоякого рода причины возникновения вещей — целе­сообразные причины, исходящие от формы, и механические, исходящие от материи. Но формы, как и платоновские идеи, — не одинакового достоинства: движение низших форм обусловливается высшими, и таким образом мы в конце концов доходим до „первого двигателя', который, сам оста­ваясь неподвижным, вызывает всякое существующее движе­ние. Это — чистая форма, совершенно лишенная вещества, вечная, неизменная, — совершенное бытие; она занята самой совершенной деятельностью — мышлением, и именно мыш­лением самого себя, как единственного достойного себя предмета. Движение же вызывается страстным желанием всех вещей принять вид этого высшего существа. Этот „пер­вый двигатель' для Аристотеля —