чертоваком страннела двусмысленность.
Кто-то стоял.
Стало ясно ему, что с открытием надо покончить; и он — уничтожит его; тут себя он почувствовал преданным смерти: возьмите, судите! Пусть сбудется.
Сон свой припомнил о том, как его заушали и били за истину; и зашептался:
— Пусть сбудется!
Тяжко вздыхая, решил он немедленно ехать в Москву, чтобы там, рассмотревши бумаги, предать их сожженью: следы уничтожить; в бумагах московских — весь ход вычислений (итог вычислений, открытие собственно, было зашито в жилете; его он решил уничтожить с бумагами вместе).
И тут, впавши в скорбь, всю ночь охал.
Надюше с утра заявил:
— Я — в Москву.
— Что вы, папочка!..
— Да-с, у кассира Недешева — жалованье получить, и в управлении дело с Матвеем Матвеевичем: с Кезельманом…
Сидел перед ней за обедом, себя вопрошая, себе отвечая, нос бросив с прискорбием:
— Если бы царство науки настало, служители наши за нас подвизались бы!
— Что вы? Какие служители! Думала, что — педаля.
— Но оно — не от мира.
— Вы, папочка милый, царите в науке.
Ее оборвал:
— Это — ты говоришь… Дело ясное: не нахожу на себе никакой я вины.
— Кто же вас обвиняет? И — в чем?
Он же с горечью встал от стола, строя сутормы.
С кряхтом облекся в крылатку; перчатки натягивал, стал чернолапым; взял — зонт, котелок свой проломленный; через плечо, точно крест, он надел саквояж и большой, и пустой (в нем катался один карандашик); он стал на террасе; стащив с головы котелок, посмотрел на него; вновь надел, — горько тронулся: в сопровождении Наденьки.
Шел уничтожить бумаги, смертельно скорбя; у калитки почувствовал, что — на черте роковой он колеблется духом, жены при нем не было; не было сына.
Они его бросили.
А ученик, им любимый, Бермечко, отсутствовал, посланный в Лейпциг: учиться.
Бежала дорога на станцию — в желтень и в муть; был исчерчен тончайшей игрой черкушков, как из туши.
Сказал, обращаясь к себе он:
— Жестокое время наступит, когда убивающий будет кричать, что он истине служит; припомни: я — сказывал
И посмотрел на часы:
— Ну-с — пора, в корне взять.
И, взглянув на Надюшу, вздохнул, — чернобрюхий такой, чернокрылый; в пустом саквояже катался, гремя, карандаш; саквояж был огромен (подпрыгивал на животе показалось лицо — великаньим; его провожали глаза; вдруг стало ей жутко за папочку: пес не куснул бы, трамвай не наехал бы.
Он выяснялся из мути, едва прорыжев бородою: окрасился только что.
Жоги носилися в небе; дичели окрестности выжарью злаков медяных; из далей мутнело сжелтенье: Москва семихолмною там растаращей сидела на корточках, точно паук семиногий, готовый подпрыгнуть под облако.
Блякали в пыль колокольца.
Он с вымашкой шел.
На дороге приметил рыдающего черноглазого мальчика,
— Что с тобой, в корне взять? Мальчик рыдал безутешно:
— Боюсь я его!
— Ты скажи, брат, кого?
Мальчик пырснул с дороги, да — в поле: там, сгаркнувши, сгинул.
Дичели окрестности.
Из вымутнявшейся желченн, — серо-зеленое образование виделось: в крапинах черных; неслось из тумана в туман и едва выяснялися ноги: оно — приближалось.
10
Оно очертилось.
Стоял силуэт, головою уткнувшийся в пледик, проостренный носом из складок; рукой отогнул поля шляпы, закрывшей седины, он, молня под шляпой, зашлепнувшей плечи, очковыми черными стеклами, — в серо-зеленой, прокрапленной черными точками паре, расцвеченной желчью заплат (точно шкура проблеклого змея); профессор приблизился: старец.
Он ежился дергко.
Сломались морщины подсосанной очень щеки; точно ржавленый нож прикоснулся к точильному камню:
— Осмелюсь спросить.
— ?
— Эта тропка — на станцию Хмарь?
— Дело ясное. Старчище — странный!
Такой долгорылый; картинно откланялся шляпою, напоминающей зонтик; а зелено-серый и клетчатый плед обитал над рукою: густой бахромою.
Укутавшися в плед и дубину зажавши в руке, стал он рядом прихрамывать.
Падалищная ворона — кричала; зияли белявые земли из исцветов трав: краснозлаки и бронзы, и меди: метлицы, стрючочки, овесец, коробочки; пень суковатый — кривулина, хмарное все — быть дождю!
Старец с робким искательным видом хотел что-то выразить:
— Парит…
Профессор на старца таращился:
— Да…
Не то — старчище, ветхий деньми, не то — вешалка с ветошью; губы под носом упали, как в яму безусый! Престранен был торч бороды, вдвое больше козлиной и белой; такие же белые, гладко лежащие кудри покрыли плечо из под шляпы: прилипли к щеке.
Его голос не слушался:
— Видите сами, — раздевом хожу. И он вздернул разорванный локоть:
— Меня перемочит.
Сказал это с юмором; жоскли в очках его злость и суровость:
Деревья шли — впрорядь; вон там — глинокапня; вон там — глиновальня: заводец гончарный; и пылом повеяло:
— Вара какая!..
Сухим, серо-синим туманом подернулись сосенки. Старец сказал:
— Я — шатун.
И глазами просил пощадить:
— Подработка ищу я.
