Профессор оглядывал спутника: великорослый и великоногий!
«Тарах-тарахтах» — жеганул по кустам бекасинником кто-то.
И — станция.
11
Двадцать минут еще; с края платформы забился крылом своим черным в поля, вздувши пузик, прижал чернолапой рукою свой зонт. И за ним столбенел на платформе замотанный пледом старик, в воздух выставив, все бы сказали, не бороду — просто какой-то скелет бороды — длинногривый, такой долгорукий:
— Гроза собирается!
— Что ж?
Тут старик рассмеялся и стал черноротым.
— А то, — кропотались беспомощно пальцы, — что мне ночевать-то — и негде.
— Как негде?
— Так, негде, — и вгладился взором. — Уехали с дачи… Сказали, что — в Питер, — путляво обивался, — вернутся в Москву только завтра; а я к ним поехал в расчете застать… Куда ж денусь? Пять дней я в дороге.
— Ну?
— Да, повторяю, — промокну, — поежился он, точно был под дождем уже, — деться-то — некуда.
И разбежался глазами под черным стеклом:
— А гостиница? Странный вопрос!
— Посмотрите на этот билет, — показал из-под пледа билет, — за него заплатил я последние тридцать копеек, а вы говорите!
В глазах у профессора — недоумение и потерянье стояли:
— Знакомые есть же у вас?
— Кроме тех, о которых сказал, — никаких.
— Как же, батюшка, вы, — удивился профессор, оглядывая с головы и до ног, — где же ваша дорожная сумочка?
— Нет такой — нет.
— А багаж?
— Эк сказали, — «багаж»; нет такого!
— Как так?
— А вот так вот, — изволите видеть: плед, палка!..
Профессор, сорвав котелок, посмотрел на него, вновь надел, ничего не прибавил, пошел по платформе; его карандашик катался в пустом саквояже, повешенном через плечо: чемодан (сбился сбоку и лег на живот). Он, однако, рукою ого охватил; и оглядывал желтые дали, как будто желая вполне отмахнуться от слышанного:
— В корне взять, — диковатый денек!
В атмосфере — жарня, желчина; убегало туда полотно — в ряды ив; вдруг — оттуда гуднуло: «тохтоханье» слышалось, близилось; и — прострельнула струя дымовая из ив; вот и выпыхнул ясно стреляющий центрик (огонь зажгли рано); и — черненький поезд прямою змеей, не смыкающей кольца, — глиссадой понесся; раздался размером и грохотом, явно распавшись на кубы вагонов; вот кто-то невидимый пред налетающим пыхом и пылами рельсов дзанкнул; и — рельсой сигнул; и за кем-то невидимым безостановочно перемелькали вагоны; упал на платформу почтовый пакет; и последний вагон подтарахнул особенно; можно сказать, — тенорком, припустившись за рядом вагонов, сжимавшихся быстро — размерами, грохотом; все собралось в убегающий черный квадрат, на котором ярчели (и сверху, и снизу) два красных фонарика (вечер еще начинался). Профессор подумал, что кто-то, мотаясь железными стержнями, выпохнул бешено из-за зловещего центра кровавого пекла; работал там кто-то — из центра; и — вспомнилось, как говорили, когда он был юношей: души безбожников входят в машинное пекло по смерти — работать: в доменных печах, в паровозах.
— Ну — да-с: суеверие!
Но суеверие это — понравилось; ад, так сказать, — оказался в фантазии этой культурой труда, чорт дери; он любил всякий труд; согласился бы он, если б кто-нибудь мог доказать бытие после смерти, пойти прямо в пекло; и силою жаркого пара, вращаясь в котле, — с убежденьем и рвеньем отмучиться в небом положенный срок за тасканием поезда — ну, там, Казанской дороги; так думая, мерно шагал по платформе; шагавший за ним по платформе старик выколачивал дроби губами под пледом.
Народ собирался; потели и злели — в желтине, в пылине; у всех были лица, как лица из желтого воску, готовые тут же растаять, отечь; кто-то в ветер чертакал отчетливо громко.
— Да, — быть урагану, а — туча-то, туча какая там. Голову кверху профессор поднял, нос додравши до черных очков.
— А вы кто такой будете?
— Я?
— Ну, да!
— Бывший помещик.
Лоб сжался крутою морщинкой:
— Имение было под Пензой: семьсот десятин.
— Где ж оно?
— Э, — рассказывать длинно…
Тут сделал он вид, что ему остается: посыпав главу, — пасть: испрашиться:
— Грех… Все — размотано!..
— Как же вы, батенька?
— Люди, мыслите, там всякие фразы про наш он, покой; а кончается — обыкновенно: ферт, херт; так и я: в офицерах служил; а теперь…
И подумалось:
— Все это он намекает на что-то. В толк взять — не поймешь.
Старец вгладился взором нырливым:
— У вас — нет работишки?
— Нет!
— Я пошел бы в рабы за работу…
— Ну, что с вами сделаешь?
— Было бы сухо, — проспал и на сквере я…
Тут шевельнулось: старик — бывший барин; профессор, добрея лицом, стал похлопывать пузик рукою; и видно, — с манерой, с достоинством; вот положение!
— Слушайте!..
Снова прищурился: нет же, — не жулик, внушает доверие; как-то само собой с губ сорвалось:
— Я… бы мог предложить вам ночлег на сегодня!
А как же разборка бумаг, для которой он ехал в Москву? И прислуга — в деревне; но — поздно.
— Так пустите?
Быстрым емком зажал руку: силач этот старец!
— Так пустите?
Блеском очки пристрелились искательно. Эдакий жалкий: ведь — как отказать ему?
— Батюшка мой. Ну-с: мы с вами ночуем сегодня! Ворчал про себя:
— Пригласил — делать нечего.
Ткнулся глазками: лоб — крепкий; очки — непреклонные; что-то надменное, даже жестокое в нем; а стоит — с нарочито приниженным видом; и точно для вида трясется: подметное что-то.
