Накануне еще неполезных вкушений своих он пытался просунуться в спор: под окошко; стояли там — Клоповиченко, печник и рылястый мужик; топорищем с размаху при-кряхтывал он по тесине; печник лякал пальцами глину.
И — слышалось:
— Долго ли будем хворать — от своего от хвоста? Это выслушав, Грибиков — дергом: за форточку:
— Ладно, — ужо тебе будет, — сказал он себе.
И подвыставил ухо; к нему приложился, чтоб голос услышать:
— Полено к полену…
Рылястый мужик положил свой тяпок топором на тесину:
— И будет…
Нос выставил Грибиков:
— Кто бы?…
— Костер тебе!..
Старою шамою он — к мужичку: сверху вниз:
— Ты что знаешь?
Поскреб безволосье куриною лапой.
— Я?
— Ты!..
— Я… которое — знаю, которое — нет… Кекал Грибиков:
— Вот и не знаешь. И сфукнул в кулак.
— Я то знаю, что валятся, точно в помойную яму, в нас всякие дряни…
Шипнул как на печке кусочек коровьего масла:
— В большую, брат, яму, — побольше и хламу… Ответил плёвом.
Подпахивал ямник, к которому шла в подчепечнике старая: с грязным ведром; раздавалось:
— Буржуй щеголял лошадьми!
— В щеку бил!
— Чертопханил.
— Кокошил…
— Куражился.
Грибиков лез из окошка глистой. Агитировал Клоповиченко:
— Когда забастовка, то липнет буржуй с поцелуями; ты его в — губы, он — щеку, не губы, подставит.
Не выдержал Грибиков:
— Умокичение! Гадил глазами.
Печник остроумничал и лякал пальцами с мокрою глиной:
— Буржуй из яйца, из печеного, высидит цыпу: зажарит — да сам же и слопает.
Грибиков — дернулся:
— Мир сотворили, да вас не спросили. Отплюнулись; и — продолжали свое; меж собой.
— Цыпу лопаешь?
— Хворостом брюхо напхай, — такой урч!
— Едим с урчами!
Грибиков сверху рукой гребанул:
— Оттого ты урчишь, что горшок каши слопал — роташку поджал: стал роташка полоской.
Не слушали:
— Едак восстанешь.
— Давайте же вместе урчать: урч подымем такой, от которого город провалится.
Грибиков трясся костлявым составом, свой палец в них тыкая:
— Можно сказать, — он шипел, как вода, пролитая на печь, — из болота вольно орать чорту.
— Сам чорт!
— Против явности спорите.
— Сам против явности сел: с сундучищами. Грибиков тут поперхнулся простуженным кашлем, схватясь за грудашку; и — сплюнул:
— Не плюйся!
— Ты что?
— А ты что?
— Я-то — то… Ты-то — что?
— Ты не чтокай!
— Шаров на меня не выкатывай. Сверху грозил им рукою:
— Трень-брень, — малодошлый работник, а — тоже вот… Чуть он не выскочил из-за окошка:
— С подшипником сделал — что?… А?
Ему — взлаем:
— Рабочий закон защищаю от хапов.
— Правов не имеешь!
— Сын курицын: шкуру содрать!
— С самого-то уж содрана: ходишь без шкуры. Два пальца поставил:
— Моя шкура, — пальцы согнул, — хоть не черного соболя.
Третий свой палец просунул меж ними:
— А все же — своя она. Кукиш показывал:
— На!
И захлопнул окошко.
Ушел к Телефонову: вместе ходили куда-то.
Наутро шпичок появился; в Бутырках уселся Анкашин Иван; Николай Николаевич Киерко либо обмолвился — в жужелжень миший.
— Павко[96] — давит мух.
И понесся летком в тепелке налетевшем, рванувши белье на веревках; столб пыли — за ним; был — во всюдах: Пар-фен Переулкин, Ивавина, Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, Денис Котлубанин, — с ним вместе.
Затылки чесали на дворике:
— Ясный донос!
— Кто бы мог?
— Не попакин ли?
— Он — и не нашинский; он — и не вашинский.
— Пашинский он: Пашин-прачкин.
— Его бы и сфукнуть.
А Грибиков кушал грибочки; и — охал, должно быть, от боли: на дворик — не шел; занавесил окошко; стал — шамой; стал — бабой.
Рвалась паутина над злой моркотой переулочной.
3
Фольговой Тихон Задонский — облещивал: венчиком; Грибиков зло одеяло откинул:
— Мой чашки!
— Поставь самовар! Переклейные стены отвесили задрани.
— Не шабалдашничай!
