Тут ей пагубно стало.
— Я ждал вас сюда!
И она, подбодрившись, такой ангеликою (чуть-чуть нарочитой) стояла пред ним, спрятав пред ним, спрятав ножик за спину, скосясь: но скос глаз ничего не сказал:
— Понимаете?
— Что?
— Продолжать так нельзя же! Молчала.
— Пора объясниться нам!
Вокализация голоса переменилась; вздыхая, он всхрипнул: жаровней пахнуло (весьма неприятно). Молчала.
— Вы знаете, что Вулеву — нет? Зачем это «вы»?
— Мы — одни.
Понимала: опять захотелось ему пококетничать с ней; резануло под сердцем колючею, дикою злобой; головку прижала к стене; и на скрещенных, ярких, златисто-лазурных павлиньих хвостах прочертилась своей чернокудрой головкой; а ручки держали за спинкою ножик.
— Лизаша, — молчал я, но ты, — оборвал он, увидя, как выблеском глаз заактерила.
— Ты все чуждаешься: ты, как отцу, перестала мне перить.
— Xa-xa!
Пародировал «папочку»: слишком веселенький папочка!
— Ха-ха-ха!
Не задурачиться ль взапуски? Страшные запуски.
— Стало быть, врете и тут… Хоть бы в руки-то взяли себя, — процедила с кривою морщинкой у ротика.
— «Богушк а», — тоже!
И — вертни оставила; и — побледнела она: перед этим мерзавцем — легко ли припомнить звук слова святыни погибшей?
Приблизился к ней с гадковатой, прогорклой улыбкой и руки потер:
— Вы — чудище!
— Ты-то — не ангел, отродье мое; миф об ангелах бросила б; мы — арахниды.
И вдруг — легкий звук: точно в воздух разбилась золотая арфа: то — ножик, упавши из рук, дребезжал и поблескивал:
— Что это?
— Ножик.
— Откуда?
Она — пронежнела глазами; но взгляд относился — к ножу.
— Да вы сами, — врала, — тут оставили!
— Я?
И — друг в друга вперились глазами.
— Я — нет.
Видел он, как глазенок стал — глаз; глаз — глазище;
жестокий и злой.
Но, себя пересилив, ему ухмыльнулася «тоном»:
— Ах, — вы!
И не тон, а усмешка цинизма: когда вместо неба — разъезд плотяной, вместо носа — гниющая щель, что ж иное? Он думал — «иное»; тогда с павианьим прыжком неожиданно он оказался вплотную, насильно ее усадил на дивана рядом с ней развалился и к ней протянулся, обмазанный салом — алкательно, слюни глотая.
— Нет, нет, вы не смеете! Расхохоталась — все громче, все громче!
Откинулась и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки; она наслаждалась не им, а картиной законченной мерзи: весь — мерзь; ни сучка, ни задоринки. Ни одного диссонанса. Ни проблеска честности. Видно, его атмосфера — не воздух, вода иль огонь: паутина; дышал паутиною; в лилах — не кровь: паутина тянулась осклизлая; весь — пауковный, бескровный: проколется, — смякнет, смалеет, смельчится; лишь тлятля покопает — «кап-кап» — поганою страстностью. Маленький, гаденький.
Шли в отдаленье шаги: подошли!
И тростник разорвался: дворецкий! С торжественным, с аллегорическим видом подняв свои брови, с порога в пространство сказал:
— Кавалькас!
И под ним, как сквозь ноги, с торжественным, с аллегорическим видом в тужурке коричнево-красной (оттенка свернувшейся крови) порог переступая, стремительно выбежал — карлик: без носа!
Как пойманный ворик, весь вспыхнув, с лицом абрикосово-розовым, взором метаясь, вскочил Эдуард Эдуардович; длинные руки бросал он к порогу, стараясь карлику путь преградить; а дворецкий бесстрастно стоял, будто здесь совершался пред ним алхимический акт претворения мысли в уродца, вполне осязаемого.
Эдуард Эдуардович быстро взял в руки себя, запавлинясь своей бакенбардою, длясь над дворецким, которому жестом руки дал приказ: провалиться сквозь землю; себе самому под диктовку сказал, пародируя позой иронию:
— Нет, ты позволь мне представить, Лизаша, тебе… Жест руки:
— Кавалькас!
— Лизавета… И — жест:
— …Эдуардовна: дочь моя… Карлик молчал и сопатил.
— Я — знаю, я — знаю, — возился Мандро, оступись простуженным голосом, руки себе потирая и позою всей декламируя: — Э… Ничего… После я объясню: прекурьезно, — не правда ли?
Карлик надул свисловатые щеки; и высипнул пискло: простуженным голосом:
— Очень жалею вас, барышня, я… При таких обстоятельствах встретились. Но — ничего не поделаешь… Бог нам послал…
Эдуард Эдуардович прочь от Лизаши оттаскивал молча уродца, который, лицо повернув на нее, докричал:
— Не отца, а — обманщика.
Пальцем коснувшися лба, Эдуард Эдуардович грустно вздохнул, дав понять, что имеет тут место лишь факт слабоумия: паралича прогрессивного.
— Этот обманщик… — старался тащимый уродец.
Эдуард Эдуардович с карликом бился в дверях:
— …меня носа лишил!
За дверьми досипело в шагах топотавших:
— Бог — спас.
И шаги достучали.
Лизаша упала на шкуру малайского тигра, прижавшись головкою, серой и мертвой, к оскалу немой головы, безотчетно вперяяся в ножки резной этажерки, собой представляющие цепь голов: встала в тень, прорастая главою, глава — из главы; и все — скалились; ей показалось, что негр деревянный из тени рвал рот в диком вое: шумело в ушах.
Вдруг она померцала глазами: казалось, — в глазах соблеснулось созвездие; думалось: нет, — не заколешь того, кто извечно убитый, извечно здесь рыскает, — в комнатах этих, — с безумцами, с черными; черные, фраки надев, нахлобучив цилиндры, гоняются здесь друг за другом, стараясь зубами вцепиться друг в друга, чтоб вместе с штаниною рвать друг из друга филе.
Мир — таков!
