Книга Блаженств

застряла у меня в голове поперек, намертво, и пока не додумаю, пока не доделаю, не подгоню, не отскоблю, не отполирую, покоя не будет.

В тот день Матильда и Юлий отправились в «Корниче» взглянуть на арт-ярмарку, но попали в технический перерыв. Хотелось кофе, однако поблизости не было ничего, кроме автовокзала и бесконечных паркингов. Расположившись в закусочной рядом с вокзальным туалетом, Матильда потягивала дрянной лунго, рассматривая публику. Кто-то опохмелялся красным вином, кто-то с жадностью поедал бледные сандвичи длиной в локоть, натягиваясь на них, как змея-яйцеедка. Над столами кружили мухи. За спиной говорили о Мэтью Барни. О нет, этот парень не кажется здоровым, он больной на всю голову, он каплет повсюду китовым жиром, у него внутри киты, и киты, и подгнившие сатиры, душащие друг друга в объятиях, и ласковые белые меха, политые скользким пластиком. Матильда усмехнулась. Юл сделал неопределенное движение головой, означающее: чему ты смеешься? Матильда сделала еще более неопределенное движение головой, означающее: забудь, не стоит упоминания. И отвела взгляд, успев, впрочем, заметить, как в глазах Юлия мелькнула досада — всплыла и тут же утонула.

Он хочет, непременно хочет знать, чему она смеется, отчего грустит, о чем думает. Ему нужно знать о ней как можно больше, чтобы это знание, эта информация, имеющаяся в его распоряжении, связывала Матильду по рукам и ногам. Чтобы Матильда наконец-то потеряла маневренность, свое основное преимущество. Какая скука. Матильда смотрит на экран мобильного, заменяющий ей часы:

— On у va?..[8]

На стенде — ее работа, хорошая, причесанная, но не излишне, остроумная, но не шокирующая, идеальная для продажи. Юлий тянет Матильду к стенду, но она сопротивляется. Ей не хочется встречать знакомых, не хочется вести пустые разговоры, расточать улыбки. Почти силой она вырывает руку из руки Юлия и переходит на другую сторону павильона. Матильда раздражена и перемещается от одного объекта к другому, не видя их. Чуть поодаль какой-то блондин в белой рубашке навыпуск фотографирует картины маленькой цифровой камерой. Блондин убирает камеру от лица, и Матильда узнает коллекционера М. На биеннале слишком много москвичей. М. по-детски лучезарно улыбается, демонстрируя кривоватые резцы. Матильда улыбается в ответ. При том количестве денег, которое М. тратит, покупая предметы искусства, он мог бы иметь идеально ровные зубы, белоснежные, как снега Килиманджаро, чтобы сверкать ими нью- йоркским дилерам и хватать за горло московских конкурентов. Матильда обезоружена несовершенством его зубов и искренностью улыбки. Она делает шаг навстречу.

Спустя несколько минут ничего не значащей и ни к чему не обязывающей беседы М. рассматривает на стенде работу Матильды. Это объект, что-то вроде кофейной мельницы в виде женской фигурки. Дама в барочном наряде стоит в позе борца сумо. Ее фарфоровая головка с высокой прической насажена на ось рукояти и вращается вместе с ней. Между ножек дамы, затянутых в белые чулочки, — грубая навинчивающаяся решетка от мясорубки, а под ней выдвижной ящичек, в который обычно высыпается свежемолотый кофе. Но вместо кофе на дне ящичка — полфунта омерзительно натурального на вид сырого фарша. Фарш, конечно, не настоящий — Матильда долго экспериментировала с массой для моделирования.

— Как называется эта работа? — спрашивает М.

— «Блаженства», — отвечает Мати. — Жернова блаженств перемалывают даму изнутри, превращая в фарш, пока от нее не останется одна пустая оболочка.

— Вы много об этом знаете?

Отступая, Матильда идет по кругу. М. осторожно, чтобы не спугнуть, следует за ней. Мати перечисляет:

— Есть семь смертных блаженств. Сон после рассвета, вино до заката, возвышение над равным, украшение себя, обладание вещами и волшебные порошки.

— По-моему, вы забыли седьмое блаженство.

— Я никогда о нем не забываю.

Иногда Матильде кажется, что она напрасно преувеличивает свою сексуальность. По большому счету, секс имеет смысл только в двух случаях: для того, чтобы зачать ребенка, и по любви, когда без этого просто никак. Но таковы уж правила игры, ею же самой и установленные. Пусть М. думает о ней как о женщине, одержимой сексом. Это лучше, чем если он не будет думать о ней совсем. Матильда ищет подтверждений своего существования, Матильда утверждает свое бытие в чужих мыслях, ей необходима эта работа.

А когда мы логинились на этом свете, все ставили флажок напротив «помнить меня». Хочется быть незабвенной, просто из кожи вон лезешь, а ведь наверняка окружающим запоминаются совсем не те вещи, которые ты им навязываешь, не те жесты и словечки и цветовые акценты и голосовые модуляции, которыми ты обозначаешь территорию своей непохожести. И пока ты храбро врешь, что твой дедушка был княжеского рода, собеседник видит только шпинат, застрявший у тебя в зубах. И ты никогда, скорее всего, не узнаешь о том, что мальчик, подглядывавший за тобой из соседнего окна, пока ты курила на балконе, всю жизнь будет стряхивать пепел с сигареты безымянным пальцем. Чужие воспоминания о твоей собственной персоне, чужие сны о тебе — вот что не дает тебе покоя. Все оттого, что твоя уникальность для тебя самой слишком естественна и потому парадоксально необнаружима, и ты тратишь время в поиске подтверждений. И зачем лезть в чужую голову, зачем быть Джоном Малковичем, зачем смотреть на мир чужими глазами, если в поле зрения не будет тебя самой? Ты так придирчива к портретам, и фотографиям, и текстам, описывающим тебя, и диктофонным записям собственного голоса, даже к отражениям в зеркалах: может быть, они хороши, но насколько близки к оригиналу? Ты желаешь познавать себя как объект, тебе прискучила субъективность. Ты размышляешь, какова ты в постели, насколько искренней выглядит твоя улыбка, надеясь однажды выхватить ясным взором свой образ и очароваться им. Но как избавиться от мыслей о том, что кто-то вспоминает о тебе с отвращением? Например, тот, кого соблазнила по пьяни, да так и уснула под ним, дыша перегаром и, возможно, храпя. А может, остаток ночи он потратил на то, чтоб смотреть, умиляясь, на пьяное дитя с нежной грудью и пухлым ртом. А может, он просто забыл о тебе, как лампочку выключил, и в его вселенной ты навсегда захлебнулась абсолютным небытием. А может, кто-то, о ком совершенно позабыла ты, думает о тебе как о прекрасной и редкой комете и пытается угадать, каким он тебе запомнился. А может, начхать и бросить эту головоломку, этот нерешаемый пазл из мнимых отражений, над которым ты бьешься и бьешься лишь потому, что не можешь, не умеешь, никак не научишься любить себя.

Когда Юлий наконец-то нагнал Матильду, в ее руке был продолговатый черный конверт.

— Что это?

— М. дал мне приглашение на ужин, который устраивает X. в Палаццо Лоредан. Будет большая тусовка.

— Ты идешь с ним?..

— Зачем же. Приглашение на два лица. Я иду с тобой. Сегодня в десять.

Эта досада в глазах Юлия, всплывающая и тут же уходящая на дно, как поплавок. Как будто нетерпеливая рыба внутри него тянет и дергает приманку, насаженную Матильдой на крючок. Матильде не нужна эта рыба. Для Матильды она несъедобна. Матильда всегда отпускает рыбу обратно. Но рыба-Юлий все возвращается и возвращается, какими бы долгими ни были промежутки между этими возвращениями. Если бы не секс, это тянуло бы на добрую дружбу, ведь так или иначе они вместе уже десять лет. К радости Юлия и горькому сожалению Мати, отказаться от секса друг с другом им не под силу, и наверное, пора объяснить, почему.

Будущее для Матильды всегда обладало преувеличенной притягательностью. Она словно страдала временной дальнозоркостью, порой почти не различая того, что происходит с нею здесь и сейчас. Где-то там, в будущем, существовали волшебные двери, за которыми было заперто от нее все самое интересное. И она бежала, бежала, не переводя дыхание, а будущее, как ему и подобало, все отодвигалось от нее. Завтрашний день всегда оставался завтрашним, а блеклое, невыразительное сегодня продолжало обступать ее со всех сторон.

В то время как сверстницы Матильды вовсю влюблялись в одноклассников и соседей по двору,