вместо того чтобы превращать некруглую, в общем, дату в личную трагедию. Юл побарабанил пальцами по приборной доске и пробормотал: «Причуды… За то и любим».
Настал май. Последние заморозки прошли, но Альбина не торопилась с похоронами. Она старалась как можно реже заглядывать в морозилку, и все же ей было спокойнее от мысли, что Лёка рядом. Соседкам по подъезду, интересовавшимся, куда пропала ее внучка, Альбина сказала, что Лёку забрали родители. После праздников, выбрав погожий денек, она оделась так, как обычно одеваются старушки, отправляясь на дачу. Никакой дачи под Новосибирском, понятно, у Альбины не было, но на случай, если кто-нибудь спросит, у нее имелась очередная легенда, в изобретении которых за сорок лет она изрядно поднаторела. Альбина прихватила с собой лопату в матерчатом чехле и сумку на колесах, где лежали тело Лёки, упакованное в большую обувную коробку, и бутыль с керосином — протравить могилу, чтобы не разорили животные. На вокзале она села в восточную электричку и доехала до платформы Барлак. Отойдя от станции на порядочное расстояние, она остановилась в давно присмотренном местечке недалеко от озера, в светлом березовом лесу. Она расчехлила лопату и, помолясь, взялась за работу.
Альбина копала с ожесточенным усердием; уже через полчаса ломота в пояснице заставила ее остановиться. Она была крепкой и статной женщиной, однако ей было шестьдесят восемь лет, и тяжелая сибирская почва поддавалась с трудом. Альбина воткнула лопату в землю и привалилась к березе, чтобы передохнуть. Она раскрыла сумку и достала бутылку с водой. Невдалеке послышался собачий лай: сквозь молодые папоротники к ней мчался большой охотничий пес. За псом, окликая его, шел бородатый мужчина в очках и спортивном костюме. Пес со всего маху прыгнул на сумку-тележку, отчего та повалилась набок, и мгновенно запустил в нее нос и обе передние лапы. Альбина похолодела, но виду не подала.
— Фу, Гизер, фу! — закричал бородач. Пес радостно высунулся из сумки и завилял хвостом.
— Бутербродики у вас там, наверное, с колбаской? — Хозяин собаки прищурился.
— Они, родимые, — закивала Альбина.
Бородач схватил пса за ошейник и потрепал его между ушами.
— Что это у нас тут? Тетя ямку роет?
— Ну, допустим, роет. — Эта пара начинала Альбину раздражать своим любопытством. — Это что, запрещено?
Бородач хмыкнул и направился к озеру. Гизер последовал за ним.
Альбина наспех закончила работу. Яма получилась не такой глубокой, как ей бы хотелось, но она опасалась возвращения собаковода и потому торопилась. Коробка с останками Лёки была перевязана бечевкой, чтобы не раскрылась в дороге; теперь Альбина сняла бечевку. Она сдвинула крышку и поцеловала Лёку в лоб. Тело успело оттаять, и картон начал размокать. Альбина опустила коробку в могилу и бросила первую горсть земли, когда громкий лай возвестил о приближении Гизера и его дотошного хозяина. Альбина схватилась за лопату. Бородач подошел почти вплотную.
— Тетя хоронит бутербродики с колбаской?
— Тетя кота хоронит. Иди своей дорогой, добрый человек.
Не обращая внимания на летящие комья земли, пес сиганул в могилу и яростно заработал лапами.
— Фу, Гизер, ко мне! Там кот, он дохлый, он нам не нужен!
И тут хладнокровие покинуло Альбину. Она прыгнула в яму вслед за Гизером и вцепилась в коробку.
— А ну, пошел вон!
Пес зарычал. Альбина зашлась в рыданиях.
— Оленька, Оленька моя, — шептала она, накрывая телом картонный гроб. Необъятное, невыразимое горе сомкнуло над ней свои темные воды, и там, под толщами этих вод, она не видела и не слышала ничего, что творилось вокруг. Необходимость сохранять тайну больше для нее не существовала. В глубине разверзшегося перед ней одиночества эту тайну не от кого было хранить. Она даже не заметила, как хозяин пса под мышки выволок ее, прижимающую к груди коробку, из могилы. Не заметила, как пополз раскисший картон, прогибаясь под невеликой тяжестью Лёкиного тела, как Гизер схватился зубами за кружевной край крестильной рубашки. И когда человек с бородой забрал с собой сумку с трупом младенца и ушел в поселок за подмогой, предварительно привязав Альбине бечевкой запястья к лодыжкам, она все еще повторяла: «Оленька, Оленька моя».
Тогда, в двухтысячном, Альбину Аникину признали невменяемой, и четыре месяца она провела на лечении у доктора Осецкой. То, что привело ее в клинику на сей раз, было куда как более прозаично: старческое слабоумие.
В то время как на мобильный Матильды пришло сообщение с нового, нью-йоркского номера Юлия, извещавшее ее о том, что с ним все в порядке, Матильда и М. как раз входили в торговый центр «Европейский». За предстоящим ужином они собирались обсудить покупку М. одной из работ Матильды. Поравнявшись с концертной площадкой, Мати на секунду остановилась. Сцена была залита алым светом, как заревом пожара. Сверху, из темноты, по канату спускались танцовщики-акробаты: трое мужчин и одна женщина, в трико и шлемах, увенчанных конскими хвостами. Играла оглушительная музыка. Матильда усмехнулась: вот это работенка у парней, кувыркаться по часам перед ярмарочной публикой.
Они поднялись на третий этаж, в фиш-хаус, и хостесс проводила их за столик у окна, откуда открывался вид на площадь Европы. Пока Мати и М. изучали меню, выступление акробатов закончилось. Трое мужчин и одна женщина сели в лифт, идущий наверх. Они совсем не разговаривали между собой; каждый из них вышел на своем этаже. Каждый из членов террористической группы «Всадники Апокалипсиса». Мати заказала теплый салат из осьминогов с картофелем, М. — черную треску. Взрывчатка была заложена в разных местах торгового центра, но все взрывные устройства должны были сработать одновременно, превратив «Европейский» в братскую могилу класса люкс более чем для двух тысяч человек.
Они и сработали.
По всему периметру здания, сверху донизу, стекла вылетели, словно споры гигантского перезрелого гриба. Перекрытия проломились, и все содержимое шестиэтажного комплекса рухнуло в гигантскую воронку, увлекаемое силой земного притяжения. Это было сокрушительное торжество хаоса: в исполинскую дыру улетали части искореженных человеческих тел, россыпи бриллиантов, цветы в кадках, дамские сумочки, терминалы и банкоматы. Обваливались стопки крахмальных салфеток, проносились начищенное столовое серебро, кровавые австралийские бифштексы, детские головы и безобидные парфюмированные бомбочки для ванн. Лились неплохие белые и красные вина, осыпались вешала с кружевным бельем, летели элитная оптика и тонны косметики в нарядных баночках, порхали стаи банкнот, угрюмо свистели унитазы. Жуткий многоголосый стон взметнулся в безмятежные небесные акварели. Бездны потребительского ада гостеприимно разверзлись под «Европейским». А с шестого этажа, с охраняемой платной парковки, падали автомобили, сопровождая падение обиженным воем сигнализаций.
Часть стены, выходившей на площадь Европы, чудом уцелела. На примыкающем к ней крохотном участке пола незыблемо покоился один-единственный столик, за который Матильда уцепилась обеими руками.
На самом деле, официанты просто предложили гостям отсесть от окна. На площади нашли подозрительный сверток и незамедлительно вызвали саперов. Оцепленного участка даже не видно было из той части зала, где Матильда сидела, обливаясь потом и слезами. М. гладил ее по руке и недоумевал, неужели известие о свертке так ее испугало. Но дело было не в свертке. Ледяная свобода одиночества дохнула Матильде в лицо, и в развернувшейся перспективе она представлялась ей летящим по ветру за ее головой белым призрачным вымпелом. «Как случилось, Боже, как случилось, что в моей жизни так мало любви», — спрашивала Матильда. Где-то на другом конце земли, в невозвратном прошлом были Кай и Юлий. Где-то в безымянном хранилище покоился пепел удивительной Лёки Михельсон. Где-то поблизости был Павлик, с годами ушедший в себя так полно, что превратился в подобие глубоководной рыбы. А больше-то и не было никого. Никого из тех мужчин и женщин, что прошли сквозь Матильду, как сквозь прелестное ничто, безболезненно и бесследно.
М. заказал вина. От неловкости он непрерывно шутил. Как все мужчины на свете, он не любил
