Он видел избиваемых женщин, детские камеры; он видел, как водили на расстрел. Он объяснил суду, что такое «ласточка» (когда ребенка связывают по рукам и ногам, бросают об пол и бьют), что такое «кошка» (решетка у колес последнего вагона поезда, в котором едут заключенные, чтобы они не могли проскочить под колесами).
В пути, в скотских вагонах, заключенным давали соленую рыбу и хлеб, с сибирской станции шли сто километров пешком по сорокаградусному морозу. По пути слабых пристреливали (так погиб директор треста в Казахстане и знакомый свидетеля, врач).
В Северо-Уральском лагере те, кто был осужден более, чем на 10 лет (как сам свидетель), были назначены на тяжелую работу — делать ружейные болванки.
— Здесь я увидел академиков, наркомов, 14-летних мальчиков, евреев, грузин, поляков, киргизов. Это был тоже Советский Союз, только другой… Возвращаясь после работы (12 километров пешком), сушили одежду, ложась на нее на ночь.
Кизило написал домой жене жалобу. Она размножила эту жалобу и разослала во все учреждения. В это время Ежов был смещен, и Кизило был помилован. Он вернулся на родину и спросил: «за что меня 18 месяцев тиранили?» Но ему дали понять, что лучше обо всем забыть и ни о чем не спрашивать.
Затем Кизило продолжает свой рассказ и говорит о том, как живут, что едят и как одеваются стахановцы.
— Картошка, капуста, хлеб, — говорит он спокойно и дает цифры жалований и продуктов. Выходит так, что рабочий в месяц может купить на все заработанное им… 100 кило белого хлеба.
— В СССР — монополия хлеба, — говорит Кизило, чтобы объяснить французскому суду, почему в такой нищете находится русский народ. — Иногда хлеб не распределяют в наказание за дурное поведение.
Адвокаты «Лэттр Франсэз» ведут свою тактику:
— Что делал свидетель в 1941 году, когда началась эвакуация?
— Паника была, — говорит Кизило, — члены компартии бежали, начальство бежало, мне оставили четыре старые клячи. Я не мог на них уехать с женой и двумя детьми.
Адвокат «Л. Ф.» выражает по этому поводу удивление.
Инциденты
Кравченко не выдерживает:
— Вы думаете, он предатель? Вы — предатель, а не он! — кричит он и бросается вперед.
При невероятной тесноте в зале, от Кравченко до свидетеля — один шаг и от свидетеля до адвоката ответчиков — другой.
Жандармы быстро занимают позиции, но Кравченко уже вернулся на свое место.
Председатель: Мы удаляемся от темы.
Адвокат «Л. Ф.»: Когда, на каком языке прочел свидетель книгу Кравченко?
Кизило: Все знают эту книгу. Я читал ее по-немецки, моя жена прекрасно говорит по- французски.
Адвокат «Л. Ф.»: Как снесся свидетель с Кравченко, чтобы свидетельствовать на его процессе?
Кизило: Я написал два письма. Одно — эс-эру Зензинову, в Нью Йорк, другое — в Париж.
Адвокат «Л. Ф.» хочет поставить еще вопрос, но предстатель его обрывает:
— Я буду ставить вопросы, мэтр. Сядьте, пожалуйста.
Но Вюрмсер тоже хочет вставить слово: он не понимает, как это в лаптях можно идти 12 километров в сорокаградусный мороз?
Кизило: Я присягал и рассказал правду. А вот придут другие, так те еще лучше вам расскажут.
Однако, ответчики желают знать, какой величины была камера, где «стояли» 136 заключенных? Как этот зал? Как четверть зала?
Кизило, вначале сказавший, что она была 12 на 18, опять повторяет эти цифры.
Вюрмсер уверяет, что на такой площади спокойно могут улечься 136 человек. (В публике топот).
— Свидетель сказал нам, что прочел книгу Кравченко по-немецки. Но Кравченко сказал в прошлый раз, что книга по-немецки еще не вышла! — эффектно говорит Нордманн.
Кравченко пожимает плечами:
— Да это же было швейцарское издание, по-немецки! (В публике смех, председатель стучит по столу, жандармы призывают к порядку.) Но Нордманн не сдается:
— В книге Кравченко писал, что все дороги и степи в России завалены трупами…
Кравченко опять вскакивает.
— Почему вы врете? В 1933 г. в деревнях были трупы умерших от голода, в 1939 году никаких трупов не было. Там так не написано! Вы лжец! Вы провокатор!
Жандармы быстро разделяют Кравченко от Нордманна.
Теперь жандарма сажают между Кравченко и Нордманном, у самого свидетельского барьера.
Кизило: Я сказал, что пристреливали на дорогах слабых, а потом говорили, что убит при попытке к бегству.
Председатель: Мы это знаем, мы это видели.
Нордманн: Нам скоро скажут, что Бухенвальд был в Сибири!
Кизило: Все, что я говорю — правда. Я рассказываю об ужасах своих и моего народа. СССР — тоталитарная страна.
Нордманн читает вырезку из канадской газеты о каком-то коллаборанте, французского происхождения. Он хочет провести параллель между этим французом и Кизило.
Председатель: Это уже не вопрос, а начало вашей будущей речи.
Кревсун из Полтавы
Следующий свидетель — Кревсун, родом из Полтавы. Его судьба, быть может, еще страшнее судьбы Кизило: он не был помилован. Он отбыл свое наказание на Колыме.
Крепкий, основательный, с загорелым строгим лицом, он повествует о своей жизни, как если бы дело шло о ком-то третьем. Его обвинили в заговоре против Сталина (он называет статьи, под которые его подвели) и дали 10 лет ссылки в Магадан. Он был на золотых приисках. Работал на морозе в 65 градусов (Вюрмсер удивленно переглядывается со своими адвокатами), а когда вернулся на Украину, то ничего не нашел — ни дома, ни хутора; жена была силой введена в колхоз.
Скитался он по Казахстану, по Мурману, по Сибири.
Председатель: Но почему же с вами так поступили?
Кревсун: Я не знаю.
Мэтр Гейцман: Мы проверим статьи, под которые его подвели.
Теперь адвокаты ответчиков начинают свой обстрел: им надо точно знать, что делал Кревсун в 1941 году, в 1942, 43, 44, 45? Где его арестовали немцы? Когда вывезли?
Кревсун толково объясняет, что привезен он был в Цвикау и там работал на немецком аэродроме. Он хорошо помнит даты и украинские месяцы «грудни, травни, липни, сични», так и летают по воздуху.
Нордманн: Все они бежали от красной армии, но не от немцев. Как он стал свидетелем Кравченко?
Кревсун: Сам написал. В русскую газету. В Германии выходит… (он думает с минуту, напрягает память). «Эхо»! — радостно восклицает он.
Нордманн: г. председатель, я хочу задать еще один вопрос.
Председатель: Только не произносите речей!
Нордманн: Сколько населения было в 1939 году в Магадане?
